Волк

Музыка обостряет во мне все до крайности, и вот я уже пою так, что сам содрогаюсь от тоски по любви, которую несут мой голос и гитара. С колотящимся сердцем я поднимаю глаза на библиотекаря и вижу, как у нее выступают слезы. При этом Ирина ласково что-то мне говорит, а потом обеими руками охватывает меня за шею и нежно прижимает мою голову к груди.

Я уже поддаюсь вступающей в мое тело сладкой муке, волнам истомной силы. И тут передо мной предстает Света. Ноздри ее тонко очерченного носа нервно вздрагивают, а прекрасные голубые глаза выражают презрение. Я выскальзываю из крепких объятий библиотекаря:

— Так у нас с тобой дойдет дело до беды!

— Какой ты, Гена! Какой ты мучитель!

Я, ничего не отвечая Ирине, выскакиваю на улицу и иду твердо, ровно и споро, поскрипывая сапогами.

Глава XVII

Где-то в первой половине мая сержант Воронов просит меня поучаствовать в подготовке дня рождения замполита. Полковнику исполняется 50 лет. Он живет в деревне. Высоко на склоне горы среди высоких берез и лип стоит красивый, удобно спланированный им самим дом, и выше уже никого нет. Сзади дома большой сад, переходящий в лес.

Замполит открывает дверь, ведет меня в свой домашний кабинет и скрывается. Здесь все стены заставлены стеллажами с книгами, ящиками и ящичками картотек, а огромный письменный стол завален рукописями. Книги лежат и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках.

Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины. Прическа у нее довоенная, строгое платье сложного фасона, а на руках ребенок лет трех. Я оценивающе разглядываю ее лицо, словно она моя ровесница, девушка, которая встретилась мне в клубе на танцах. Мне кажется, что я через годы погружаюсь в прошлое.

В кабинет заглядывает старшина. Его уже загоревшее лицо, порядком надоевшее, почему-то сию минуту мне кажется прекрасным — лицо русского мужчины, редкостно здорового, и нравственно, и физически.

— Кто это? — указываю я глазами на фотографию.

— Жена и сын Алексея Дмитриевича. Пошли.

Мы входим в залу. Пахнет свежевымытыми полами, на подоконниках открытых настежь окон на сквозняке красиво вздрагивают вьюнки. Жуков представляет мне свою жену Веру. Она в рабочем костюме, но выглядит изящно. Вера на пару с Ириной расстилают на столешницах вместо скатертей идеальной белизны простыни, встряхивая их с резким хлопающим звуком.

Библиотекарь в старенькой кофточке со стоечкой, в широкой юбке и с белым платком на голове, бросает на меня лукавый взгляд. Показывая при этом, что отдает себе полный отчет в ситуации и полностью ее контролирует, и даже затягивает, продлевает игру, которая, впрочем, и не опасна.

Женщины чему-то смеются, и я замечаю, что смех Ирины приглушенный, словно питающий его источник смелой беззаботности пересыхает. Но она чертовски красива.

Через террасу мы с Жуковым выходим в сад и идем за дом, где стоит сарай. Здесь Рахматулин свежует тушу барана со сноровкой, присущей только сельским татарам. В жестах его чувствуется даже какая-то нежность.

Старшина указывает мне на стоящую под навесом печь и строго приказывает:

— Растопите ее, она должна пылать. И начинайте колоть дрова. — И он указывает мне на сваленные кое-как метровые березовые, еловые и осиновые чурбаки. — Да, чуть не забыл. Вы гитару с собой не взяли?

— Нет, конечно, я же работать шел, — отвечаю я.

— Ничего, я распоряжусь, — бросает он уже на ходу.

Я растапливаю печь и колю чурбаки. А когда я останавливаюсь немного передохнуть, свежеколотые дрова обдают меня слегка винным запахом. Я смотрю в сторону лежащего внизу села и нашей части. Передо мной огибающая деревню река, бегущая змейкой. В ней плывут облака, которые пускает, полоская белье, женщина. Во-он тот мосточек, где она полощет… Господи, как хорошо видно! И ближе толкотня крыш домов, успокоенная весенней зеленью. А дальше квадрат наших казарм и плац, завершающийся башенкой клуба. Как все равноправно располагается, ничего не заслоняя, не заглушая.

А я не могу разобраться между образом и земным человеком. Я пытаюсь понять и сформулировать род моих страданий, терзающих, правда, мой мозг, а не душу. Я выдвигаю логичное, материалистически правильное объяснение: «Светлана при моей встрече с Ириной возникла, как моя же собственная мысль о ней, а не как потусторонний облик. Вместе с тем явно выраженное на ее лице презрение ко мне за связь с библиотекарем я объяснить не могу. Светлана не просто любила меня, она заботилась обо мне, и ничего ей не надо было взамен, — думаю я. — Может, она и сейчас оберегает меня?» Но это объяснение меня не устраивает. А не устраивает потому, что я в него НЕ ВЕРЮ. И в этом НЕ ВЕРЮ заключается то, что я как раз верю в необъяснимое ее появление. Но и не это меня мучает, а невыносимый в моем НЕверии в появлении Светланы сам факт ВЕРЫ. Без НЕ.

Что-то я вдруг устал! А кажется, что в последние дни, именно в последние дни, моя душа особенно отдыхала… Я, может, впервые позволил ей отдохнуть, а она так устала. Отчего? Может, я впервые позволил ей быть? И она устала, как устают младенцы от свежего воздуха, как лежачие больные от заоконного солнца? Моя растренированная, неокрепшая, инфантильная душа?.. Кажется, это я произношу слово «душа»? Я смеюсь. У меня разжижение мозга. Сентиментальность вытесняет разум?

Да нет, все получается гораздо проще, если вспомнить недавний разговор с Капустиным. Я, дневальный, стою у тумбочки, когда он заходит в казарму в отличном костюме и модных, лакированных штиблетах вместе со своим сыном. Сын его одет в вельветовую куртку, бриджи и черные полуботинки. Правда, подобные явления не редкость: офицеры прогуливаются иногда в сторону вверенных им подразделений, сочетая моцион с проверкой обстановки. Я вскидываю руку к пилотке, чтобы доложить, как положено, но он жестом останавливает меня и говорит сыну:

— Сходи в тренажерный класс, побалуйся.

Присев на табурет, комбат оглядывает казарму и как бы между прочим начинает меня расспрашивать о Москве, гражданской жизни, семье. Я отвечаю ему на все вопросы: и о своей работе на заводе, и о учебе в вечерней школе, и о занятиях в заводской самодеятельности, об отце с матерью. Но скучающий взор Капустина обращен к окну, и я понимаю, что он досконально знает мое личное дело.

Наконец комбат поднимается с табурета. Его глаза находят мои зрачки и впиваются в них. Капитан с привычной уже для меня чуть заметной улыбкой завершает наш разговор сворачивающими набок мою психику словами:

— Я рад, что наша прошлая беседа, во время прогулки, оказалась полезной для вас, и вы прекратили встречи с этой женщиной. Надеюсь, что и впредь мы будем внимательны друг к другу. Но учтите, слабаки мне не нужны!

И как мне понимать сказанное Капустиным?! А ведь я страдаю! Комбат и не догадывается, как я страдаю из-за того, что уже май, а я ни разу не встречался с Ириной. Вот где собака зарыта!

На печке шипит сковорода и булькает кастрюля. Воронов и Евстратов уносят их, а затем ставят новые. В доме начинается активное движение, и я заглядываю в него. В зале вдоль стен уже стоят свежевыструганные скамьи и столы, уставленные посудой из офицерской столовой. Середина комнаты пуста. Не считая небольшого столика, на котором в чугунной посудине под выпуклой крышкой томится жаркое из баранины.

В залу входит полковник в сопровождении Веры, Ирины, Жукова, Воронова, Евстратова и Рахматулина. Вера обводит комнату глазами и говорит Алексею Дмитриевичу тоном величайшей искренности:

— Вот так мы нахозяйничали, Алексей Дмитриевич. Уж вы извините нас, если что не получилось. — В ее словах что-то театральное, заранее обдуманное, но замполит этого вроде бы и не замечает.

— Спасибо, Вера, спасибо, Ирина, всем спасибо, — отвечает полковник с выверенной мерой теплоты и уважения. — Благодарю вас.

Вскоре из части на дорогу, ведущую в нашу сторону, выезжает автобус. И минут через двадцать к Понько, одетому в парадный мундир с иконостасом из орденов и медалей, направляются гости во главе с генералом. Он тоже в парадном мундире и при наградах. Однако, увидев его, Понько не бросается навстречу ему, как можно было бы предполагать. Он замирает в ожидании. Иванов с великодушной улыбкой, раскинув руки, сам делает шаг ему навстречу. Обнимая замполита, он говорит с грубоватой лаской: