Избранное

Татаров (подняв обе руки открытыми ладонями в солнечный блик над головой). А щекочет солнышко-то, пробирается. Я так думаю, что ежели год целый, день и ночь, держать их в солнышке, так поправились бы пальчики мои... а?

Ольга. Не думай о них, Татаров. Не так больно будет. Рассказывай дальше-то!

Татаров (его ярит непрестанная боль). Ну, тут кэ-эк пустит он меня по всей немецкой матушке... «Это ты, кричит, Татаров... ты, потаскуха, вместе с Колесниковым эшалон под откос пустил?» Может, и пустил бы, отвечаю, да времени не было. Враз за всем не угонишься! А Колесников, спрашиваю, кто таков?.. «Ну, смеются, сейчас мы копию его покажем. Привести». А пока опять за дело принялись. И обращенье враз стало такое вежливое...

Егоров. Нация культурная. У них ведь как: окурочка наземь не кинешь. Кинул — сейчас с тебя штраф, семь копеек.

Татаров. Во-во! «Положьте руку на стол. Пальчики раздвиньте». А я уж и боли не чую. Эх, заарканили, думаю, милого дружка... И до третьего ещё не добрались, слышу — ведут. Вижу краешком глаза, кто-то еле ноги переставляет, а глаз поднять не смею... струсил, всё во мне повяло. А потом ка-ак махану глазами-то, так сердце во мне...

Егоров (с надеждой). Не он?

Татаров покосился на сумасшедшего, вдруг прекратившего своё нытьё и раскачиванья. Все повернулись к нему лицом, — тот ещё усерднее возвращается к прежнему занятию.

Ольга. Неинтересно это, Татаров. Право же, неинтересно.

Егоров (резко). А по-моему, Ольга Иванна, так очень даже завлекательно.

Молчание.

Татаров (разглядывая закутанные пальцы). Уж и мастеровиты были: всё могли. Валенки тебе обсоюзить, конька взнуздать, танец на гармони изобразить... Стрелять тоже умели. (Мечтательно.) Эх, в тихий бы, тихий вечер, когда цветики на ночь засыпают, встренуться мне с этим боровком у овражка, один на один. И не надо мне ничего, ни твоего вострого ножичка...

Егоров. Та-ак. Ещё чего тебе желательно?

Татаров (виновато). Тоже щец бы с капусткой напоследок похлебать.

Егоров. Ещё! Ты заказывай, не стесняйся.

Татаров. Посмотреть тоже охота, что там, на воле-то, деется.

Егоров поднял голову к окну.

Егоров. Вот это можно. Сейчас узнаем, что на свете новенького.

Он составляет ящики один на один.

Старик. Тогда уж парнишку моего снарядим. Он полегше.

Егоров. Не буди. Больно спит-то сладко.

Старик. Ничего, он привышный у нас. (Тормоша мальчика.) Прокофий, Прокофий... полно на коньках-то кататься. Ишь нос обморозил совсем. Очкнись!

Мальчик протирает глаза.

А ну, полезай за новостями наверх. Мир просит.

Часовому не видно за выступом стены, как мальчик карабкается к окошку. Старик снизу поддерживает это шаткое сооруженье.

Прокофий. Ух, снегу намело-о!

Егоров. Ты дело гляди. Столбы-от стоят?

Прокофий. Не видать. Тут какой-то шут ноги греет.

В окно видно: рядом с неподвижным ружейным прикладом беззвучно топчутся две иззябших немецких ноги в военных обмотках.

Пляши, пляши, подождём.

Он даже припевает: «У-уторвали от жилетки рукава, уторвали от жилетки рукава...» Движенья ног и припев, к общему удовольствию, совпадают.

Старик. Не озоруй, парень. Услышит.

Ноги наконец отошли.

Прокофий (удивлённо). На качель похоже, дедушка.

Татаров (зло и негромко). Не туды смотришь. В небо выглянь: чьé гудят-то... Наши аль ихние?

И тотчас же доносится отдалённая стрельба зениток.

Прокофий. Тоже спрашивает. Рази они по своим станут палить! (Старику.) А боле ничего, дедушка! Только воробьёв массыя летает.

Старик. Слезай, ещё застрелит.

Мальчик спускается во-время. Шаги на лестнице. Звон ключей. Татаров произносит мельком: «это правильно, в тюрьме завсегда должны ключи звенеть. Я в описаниях читал». Все кроме сумасшедшего уставились на дверь. Ольга выглянула на лестницу.

Ольга. Спокойствие, товарищи, спокойствие. Кажется, Колесникова с допроса ведут.

Гремит засов. Конвойные вводят Фёдора. Кроме надорванного рукава, внешнего ущерба на нём не видно. Пиджак накинут на плечи, голова склонена набок. Прислонив его к стене и удостоверясь, что стоит прочно, конвойные удаляются.

Ольга. Товарищи, помогите кто-нибудь довести его до койки.

Никто не смотрит на Фёдора. Ольга одна идет к нему.

Егоров(вполголоса). Это он?

Татаров. Он.

Егоров (иронически). Шибко изменился Андрей Петрович. Не признáешь!

Ольга (точно будя спящего). Андрей, Андрей... посмотри на меня. Это я, Ольга. Ну, что, что там было? Нам показалось, ты год там пропадал.

Фёдор (глядя на сестру). Длинный... разговор был.

Ольга (не выдержав его взгляда). Пойдём, я уложу тебя.

В молчании Ольга отводит его на своё место у стены. Она помогла ему взвалить на койку отяжелевшие ноги и сама присела рядом. Вся камера украдкой наблюдает за ними.

Лежи, теперь тебе надо отлежаться. А пока зашью тебе пиджак.

Фёдор. Лишняя роскошь теперь, Ольга.

Ольга. Колесников всегда должен быть опрятен. Даже сегодня, даже там. Пусть никто не увидит: как это трудно... быть Колесниковым. Давай сюда пиджак... (Она снимает с себя жакетку и накрывает ему грудь.) Лежи. Так надо.

Егоров (Татарову). Эй, герой... не видишь, что делается?

Татаров быстро сдёргивает с себя шинелишку и остаётся в одной кочегарской тельняшке.

Татаров. Накинь на него лучше душегрейку мою, Ольга Иванна. Простудишься!

Ольга. Спасибо, Татаров. А сам?

Татаров. Я тёплый. Об меня счас прикуривать можно, во! (Подойдя к койке.) Здорово, товарищ Колесников. Не признаёшь дружка? А вместе за смертью-то рыскали.

Ольга. Оставь его, Татаров... потом! (Накрывая шинелью.) Хочешь пить? Можно достать снега.

Фёдор. Нет, мне хорошо. Я даже кашлять перестал. (Улыбнувшись.) Должно быть, выздоравливаю. Накрой меня с головой.

Ольга. Зачем?

Фёдор (подражая ей). Так надо.

Она исполняет его желанье.

Ольга (женщине). Вы помянули, что у вас иголка есть. Дайте... О, и с ниткой!

Она принимается за работу. Подошел Егоров.

Егоров (глядя на её проворные руки). Ты что-то путаешь нас, Ольга Иванна. Колесникова я с малых лет знавал... и мать его, и деда.