Избранное

Ему дурно, ухватясь за край скатерти, он оседает в кресло. Ольга кинулась к нему.

Ольга. Папа, ты заболел?.. Дать тебе воды, папа?

Демидьевна, вошедшая с ужином, торопится помочь ей.

Только тихо, тихо, чтоб мама не услышала.

Они успевают дать ему воды и подсунуть подушку под голову, когда приходит Анна Николаевна.

Мама, ему уже лучше. Ведь тебе уже лучше, папа?

Таланов. Трудный день выпал. Всё дети, дети…

Демидьевна (Фёдору). Ступай уж пока, ожесточённый. (Совсем тихо.) Потом постучишься, я тебя впущу.

Через плечо няньки Фёдор всё смотрит на отца и суетящихся вокруг него женщин. Он, кажется, не верит, что пустяки могут вызывать такие следствия.

Ольга (подойдя к Фёдору). В самом деле, тебе лучше уйти теперь. Отец рано поднимается… работы много, очень устаёт.

Фёдор (беря пальто). Я не знал, Оля, что это... твой жених. Извини!

Ольга (с горечью). И это всё, что ты понял за весь вечер, Фёдор?

Издалека, всё повышаясь и усиливаясь, возникает сигнал воздушной тревоги. Фёдор слушает, подняв голову; потом уходит, никем не провожаемый. Молчание. Присев к столу и сжав уши ладонями, Ольга принимается за правку тетрадей.

Анна Николаевна (мужу). К тебе Кокорышкин с бумагами. Позови его, Демидьевна.

Демидьевна (на кухне). Войди, казённая бумага. Засох, поди, у печки-то.

Она уходит, взамен появляется Кокорышкин и уже на ходу достаёт чернильницу из кармана.

Таланов. Задержал я вас, Кокорышкин.

Кокорышкин. Пустяки-с. Зато помечтал на досуге.

Анна Николаевна. О чём же вам мечтается? (С болью.) Не о сыне ли?

Кокорышкин. Мои мечтания больше все из области сельского хозяйства. (Копаясь в портфеле.) Диоклетиан-царь, удалился от государственных дел для рощения капусты. В Иллирию! (Подняв палец.) Громадные кочны выращивал. (Подавая бумагу.) О проведении оборонных мероприятий.

Таланов. Это о курсах медсестёр? (Подписывая.) А ведь был день, Аня… и у нас всё наше, мечтанное, было впереди. И ты держишь экзамен, на тебе майское платье. И ты играла тогда… уже забываю, как это?

Анна Николаевна идёт к пианино. Одной рукой и стоя она воспроизводит знаменитую музыкальную фразу.

И дальше, дальше. Там есть место, где врываются ветер и надежды.

Тогда она садится и играет в полную силу. Молча Кокорышкин подаёт, а Таланов подписывает бумаги.

Кокорышкин. И последнюю, Иван Тихонович.

Слышен разрыв бомбы, и второй, ближе. Музыка продолжается. Это борьба двух противоположных стихий. Когда героическая мелодия заполняет всё, следует третий, совсем близкий разрыв. Дребезг стекла и грохот обвала. Свет гаснет. С разбега Анна Николаевна успевает сыграть два последующих такта. Потом тишина.

Чернил не опрокиньте, Иван Тихонович. Погодите, я вам спичечку чиркну.

Анна Николаевна. Оля, зажги лампу. На окне стояла.

Вспыхнула спичка. Ольга уже у окна. Громадные тени колеблются на стенах. Короткая пальба и непонятный шум с улицы. Лампа разгорается плохо. Все на ногах. Портрет Феди лежит на полу, и как будто уже наступил другой вечер другого мира. Демидьевна с огарком входит из кухни.

Ольга. Принеси метлу, Демидьевна, стёкла вымести. Федя упал.

Демидьевна уходит. Слабый шорох у двери. Только теперь Талановы замечают на стуле возле выхода незнакомого старичка с суковатой палкой между колен. Он улыбается и кивает, кивает плешивой головой, то ли здравствуясь, то ли милости прося и пристанища.

Таланов (с почтенного расстояния). А ты как попал сюда, отец?

Старик. Со страху заполз, хозяин. Небеса рушатся.

Ольга подносит лампу ближе. На госте грязные стёганые штаны и такая же кофта; сума и ветхая шапчонка лежат у ног. Точно принюхиваясь, Кокорышкин со всех сторон обходит старика.

Ольга. Ты сам-то откуда, старик?

Старик. Странствую, как Лазарь… в пеленах, в коих был схоронен. И, эва, плита гроба моего ещё глядит мне вслед. (И, стуча палкой, таким обострившимся взором уставился в угол, что все невольно покосились туда же.) Чево, чево чресла-то разверзла, вдовица каменная!

Анна Николаевна (вполголоса). Наверно, больной… на прием к тебе притащился.

Таланов (уже профессионально). И давно странствуешь, отец?

Старик. Ведь как: ум-то жадный, немилосливый, шепчет — год, год, а ноги-то стонут — триста, триста! Так и бреду, в два кнута.

Ольга. Так ты не туда забрёл, дедушка.

Старик. Дом-то фаюнинской?

Таланов. Дом-то фаюнинский, да тебе через площадь надо. Номера не помню, тоже бывшего купца Фаюнина дом. И там проживает доктор вроде меня, с бородочкой. Он как раз специалист по странникам. К нему и ступай.

Анна Николаевна. Пускай переждёт, пока налёт кончится.

Старик. Спасибо, Анна Николаевна, за жалость твою.

Анна Николаевна (насторожась). А вы меня откуда знаете?

Старик. Может, и во сну встренулись ненароком. Во сну чего не быват! Вот креслице стоит, мягонькое… и креслице снилось не раз. На нём ещё подпалинка снизу есть.

Ольга. Никакой подпалинки там нет, вы ошибаетесь.

Старик. Есть, дочка, есть. Сон был такой: колечко закатилось, а дворник свечку под низ и поставь. Чуть пожара не наделал.

Таланов. Я такого случая не помню.

Старик. А давай взглянем, Иван Тихонович. Подержи-ка батожок мой, хозяюшка. (Кокорышкину.) Помоги, мушиная чахотка.

Вдвоём с Кокорышкиным они кладут кресло набок. На холщёвой подбивке явственно видно большое горелое пятно. Талановы переглянулись.

Тебя, дочка, ещё на свете не было, а вещь эта уже в конторе у Николая Сергеевича Фаюнина стояла.

И что-то в отношениях решительно меняется. Кокорышкин почтительно и чинно кланяется старику.

Кокорышкин. Добро пожаловать, Николай Сергеич. Измучились, ожидамши. Свершилось, значит?

Старик. А потерпи, сейчас разведаем. (Жёсткий, даже помолодевший, он идёт к старомодному телефонному аппарату и долго крутит ручку.) Станция, станция… (Властно.) Ты что же, канарейка, к телефону долго не идёшь? Это градский голова, Фаюнин, говорит. А ты не дрожи, я тебя не кушаю. Милицию мне. Любую дай. (Снова покрутив ручку.) Милиция, милиция… Ай-ай, не слыхать властей-то!

Кокорышкин (выгибаясь и ластясь к Фаюнину). Может, со страху в чернильницы залезли, Николай Сергеич, хе-хе!

Фаюнин вешает трубку и сурово крестится.

Фаюнин. Лéта наша новая, господи, благослови.