Избранное

Ольга. Редко… Даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Фёдор. Нет, так. Занят был. (Он взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребёнками, и вот что из ребёнков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

Ольга. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Фёдор. Нет, я не беглый.. не бойся, не подведу.

Ольга (обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Демидьевна. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черёд. Давай поиграемся, расправь жилочки-то…

Она садится на стул, посреди, поплотнее. Робея перед ней, Фёдор одёргивает слишком короткие ему рукава пиджака.

Похвастайся няньке, как ты бабёнку зашиб за то, что красоты такой не оценила.

Он быстро и зло взглянул на неё.

Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут. 

Фёдор. Ладно, нянька, ладно. Уймись.

Демидьевна. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного… ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.

Фёдор слушает стоя, опершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его ладонью.

Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты всё в сердце своё чёрствое глядишь. Что делать-то собрался?

Фёдор (глядя на пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Демидьевна. Совесть заговорила... аль шея ещё болит?

Фёдор (сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей. 

Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!

Фёдор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь плохая  у меня.

Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.

Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.

Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.

Аниска. Я, баушка, сахарок принесла.

Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.

Благоговейно, на цыпочках и в вытянутых руках, Аниска относит пакетик. У ней так светятся глаза и горят с холоду щёки, такая пугливая свежесть сквозит в движеньях, что нельзя смотреть на неё без улыбки. Лицо Фёдора смягчается.

Не признаёшь?

Фёдор. Важная краля. Кто такая?

Демидьевна. А помнишь, кубарик такой по двору в Ломтевке катался, спать тебе не давал? Она, Аниска. Ишь вытянулась. От немцев убежала. (Аниске.) Поздоровкайся, это Фёдор Иваныч, сын хозяйский. Он из путешествия воротился.

Аниска кланяется, облизывая губы. Фёдор недвижен.

Фёдор. Чего смеёшься, курносая?

Аниска. Это я не смеюсь. Это у меня лицо такое.

Демидьевна. Ты поговори с ней, она у меня на язык-то бойкая.

Фёдор (не зная, о чём спросить). Ну, как немцы-то у вас там?

Аниска. А чево им! Ничево, живут.

Фёдор. В разговоре-то они как... обходительные?

Аниска. Ничего, в общем обходительные. Что и взять надоть — всё на иностранном языке.

Фёдор (Демидьевне). Все ребята в Ломтеве приятели мне были. У длинного-то Табакова, поди, уж и дети. Много у него?

Аниска. Трое, меньшенькому годок. (Оживясь. Демидьевне.) Забыла тебе сказать, баушка… Как повели его с Табачихой на виселку, шавочка ихняя немца за руку и укуси. Аккуратненька така была у них собачка. Беленькая. Так они и шавочку рядом с хозяйкой вздёрнули… (Содрогнувшись, как от озноба.) Видать, уж и собаки воюют.

Фёдор (угрюмо). Та-ак… А Статнов Пётр?

Аниска. Этот с первочасья в леса ушёл. В баньке попарился напоследок и баньку спалил. И парнишку увёл с собой, из шестого класса. Прошкой звать.

Фёдор улыбнулся на её певучие интонации. Аниска сердится.

А ты чево смеёшься, путешественник?

Фёдор. Так, смотрю на тебя: смешная. Кабы все люди такие были!

Ольга, приотворив дверь, произносит одно лишь слово: «Отец». Всё приходит в движение. Демидьевна отставляет стул, Аниска исчезает. Заметно волнуясь, Фёдор заправляет под пиджак концы серенького шарфа, которым обмотана шея.

Демидьевна. Не лай отца-то. Дай ему покричать на себя, непоклонный.

Фёдор отходит к окну. Входит Таланов — маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.

Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его ещё вчера.) А, Фёдор… вернулся в отчий дом? Отлично.

Фёдор собирается ответить — ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждёт окончания припадка.

Отли-ично...

Демидьевна унесла шубу, Фёдор спрятал платок.

Давно в городе?

Фёдор. Вчера. (И заученно, точно заготовил раньше.) Я доставил тебе с матерью неприятности. Извини.

Таланов. Мы тоже виноваты, Фёдор. Ты был первенец. Мы слишком берегли тебя от несчастий... и ты решил, что всё только для тебя в этом мире.

Фёдор покривился при этом.

Эта женщина... умерла?

Фёдор. Нет. Я хотел и себя, но не успел.

Таланов. За что же ты её... так?

Фёдор. Я любил её. Зря.

Таланов. А теперь?

Фёдор молчит.

Приехал отдохнуть? Что ж, поживи, осмотрись.

Фёдор. Спасибо, нет. Все будут смотреть, учить. Я пришёл к тебе на приём, как к врачу.

Таланов. Отлично... Только, брат, я вечерами плохо видеть стал. Садись к свету, хочу рассмотреть тебя.

Послушно и даже приподняв край матерчатого абажура, Фёдор садится у лампы. Свет искоса падает ему на лоб. Опершись в руку Фёдора, брошенную на столе, Таланов смотрит в лицо сына. Фёдор выдёргивает руку.

Фёдор. Ну, поставил... диагноз?

Таланов.  Да. Кашель твой мне не нравится… и этот глянцауген, и руки твои — влажные, горячие.

Фёдор. Это всё пустяки. Я другое имел в виду.

Таланов. И другое. Ты растерян. Резкость твоя от смущения. И эти усики тоже. Ты ищешь выхода. Это уже хорошо. (Так говорят с провинившимся ребёнком.) Оглянись, Федя. Горе-то какое ползёт на нашу землю. Многострадальная русская баба плачет у лесного огнища... и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ, который никогда не выветрится с их душ. Знаешь, сколько этих подбитых цыпляток прошло через мои руки? Вчера, например… (Он махнул рукой.) Э, боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Фёдор.