Страница 17 из 18
7. Комитет Боевой организации сохраняет за собой:
а) право приема новых и исключения старых членов как комитета, так и организации (во всех случаях с единогласного соглашения всех членов комитета);
б) право участия в составлении плана действии, причем в случае разногласия между отдельными членами комитета решающий голос остается за членом-распорядителем;
в) право участия в составлении литературных произведений, издаваемых от имени Боевой организации.
8. Одновременно с выбором члена-распорядителя комитет Боевой организации производит выбор его заместителя, к каковому заместителю переходят все права и полномочия члена-распорядителя в случае ареста последнего.
9. Число членов комитета Боевой организации неограничено, в случае же ареста одного из них все права его переходят к заранее намеченному комитетом кандидату.
10. Члены Боевой организации во всех своих действиях подчинены комитету Боевой организации.
11. В случае одновременного ареста всех членов комитета Боевой организации или всех ее членов, кроме одного (заранее намеченного комитетом кандидата), право кооптации постоянного комитета Боевой организации переходит к заграничному ее представителю, а во втором случае – также и к кандидату в члены комитета Боевой организации.
12. Настоящий устав может быть изменен лишь с единогласного соглашения всех членов комитета Боевой организации и ее заграничного представителя».
Членом-распорядителем комитета Боевой организации был избран Азеф, заместителем его я, в комитет же вошел, кроме Азефа и меня, еще и Швейцер.
Этим уставом и партийным соглашением, напечатанным в № 7 «Революционной России», определялось взаимоотношение между Центральным комитетом и Боевой организацией. В № 7 «Революционной России» читаем:
«Согласно решению партии, из нее выделилась специальная Боевая организация, принимающая на себя – на началах строгой конспирации и разделения труда – исключительно деятельность дезорганизационную и террористическую. Эта Боевая организация получает от партии, через посредство ее центра, общие директивы относительно выбора времени для начала и приостановки военных действий и относительно круга лиц, против которых эти действия направляются. Во всем остальном она наделена самыми широкими полномочиями и полной самостоятельностью. Она связана с партией только через посредство центра и совершенно отделена от местных комитетов. Она имеет вполне обособленную организацию, особый личный состав (по условиям самой работы, конечно, крайне немногочисленный), отдельную кассу, отдельные источники средств». Это партийное решение, обособляющее вполне Боевую организацию от Центрального комитета, впоследствии не было отменено ни первым, ни вторым общими съездами партии.
II
Окончив обсуждение устава и выпустив, вместе с Гоцем и Черновым, четвертый «Летучий листок Революционной России», я уехал в Париж. В Париже устраивалась динамитная мастерская. Швейцер, под именем торговца сливками, греческого подданного, Давужогро, снял квартиру в квартале Гренель, на улице Грамм. Он поселился в ней вместе с Дорой Бриллиант и младшим братом Азефа, Владимиром, по образованию химиком. В той мастерской изготовлялся динамит для будущих покушений, в ней же была и школа для занятий по химии взрывчатых веществ и по снаряжению динамитных снарядов. Каляев, Дулебов, Боришанский, Моисеенко и я поочередно обучались у Швейцера технике динамитного дела. Работая в этой мастерской, Швейцер в то же время занимался изучением новых открытий по химии и электротехнике. Ему казалось, что только широкое применение научных изобретений выведет террор на дорогу победоносной борьбы с правительством. К сожалению, он не успел сделать ничего крупного в этом направлении. В политике Швейцер держался умеренных взглядов. Я помню, однажды вечером, после занятий у него в мастерской, мы вышли вместе на улицу и зашли в кафе. Он спросил себе газету и весь погрузился в чтение. Вдруг он сказал:
– А министерство накануне падения.
Я удивленно обернулся к нему.
– Какое министерство?
– Французское, конечно.
– Французское?.. Так не все ли равно?
В свою очередь он удивленно посмотрел на меня:
– Как – все равно? Радикалы будут у власти.
– Ну?
– Я же вам говорю: радикалы будут у власти.
Я все еще не понимал. Я сказал:
– Какая же разница… Мелин, Комб или Клемансо?
– Какая разница?.. Вы не понимаете? Значит, вы вообще против парламента?
Я сказал, что действительно не придаю большого значения борьбе партии в современных парламентах и не вижу победы трудящихся масс в замене Мелина Комбом или Комба Клемансо. Швейцер спросил:
– Значит, вы анархист?
– Нет. Это значит только то, что я сказал: я не придаю большого значения парламенту.
– С вашими взглядами я бы не был в партии социалистов-революционеров.
Такими «анархистами», как я, были и Каляев, и Моисеенко, и Дулебов, и Боришанский, и Бриллиант. Мы все сходились на том, что парламентская борьба бессильна улучшить положение трудящихся классов, мы все стояли за action directe и были одинаково далеки как от тактики Жореса, так и от тактики Вальяна. Был еще один, более важный пункт разногласий между нами и Швейцером. Мы разно смотрели на задачи террора. Для Швейцера центральный террор был только одним из проявлений планомерной партийной борьбы и Боевая организация – только одним из учреждений партии социалистов-революционеров. Хотя Каляев впоследствии в речи своей на суде стал на эту же точку зрения, в действительности он держался иной. Он полагал, как и мы, что центральный террор – важнейшая задача данного исторического момента, что перед этой задачей бледнеют все остальные партийные цели, что для успеха террора должно и можно поступиться успехом всех других предприятий, что Боевая организация, составляя часть партии социалистов-революционеров, близкой ей по направлению и целям, делает вместе с тем общепартийное, даже внепартийное дело – служит не той или иной программе и партии, а всей русской революции в целом. Я добавлю к этому, что не только Каляев, но и все мы не сочли бы себя вправе высказывать публично, на суде, такие мнения: вступая в партию, мы брали на себя обязательство защищать на суде строго партийную точку зрения.
Я помню мой разговор с Каляевым по поводу прокламации Центрального комитета, изданной после 15 июля на французском языке в Париже: «Ко всем гражданам цивилизованного мира». В этой прокламации, между прочим, было такое заявление:
«Вынужденная решительность наших средств борьбы не должна ни от кого заслонять истину: сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем, как это всегда делали наши героические предшественники “Народной воли”, террор как тактическую систему в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу и знает только один произвол, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права».
Каляев возмущался этим заявлением. Он говорил:
– Я не знаю, что бы я делал, если бы родился французом, англичанином, немцем. Вероятно, не делал бы бомб, вероятно, я бы вообще не занимался политикой… Но почему именно мы, партия социалистов-революционеров, т. е. партия террора, должны бросить камнем в итальянских и французских террористов? Почему именно мы отрекаемся от Лункена и Равашоля? К чему такая поспешность? К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться – нас должны уважать. Террор – сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней…
Я сказал ему на эти его слова то, что мне сказал Швейцер:
– Янек, ты – анархист.
– Нет, но я верю в террор больше, чем во все парламенты в мире. Я не брошу бомбу в café, но и не мне судить Равашоля. Он мне более товарищ, чем те, для кого написана прокламация.
Моисеенко был согласен с Каляевым, Дулебов и Боришанский высказывались еще более резко. Рабочие, они допускали все средства в борьбе с наиболее опасным врагом – с буржуазией. Дора Бриллиант молчаливо одобряла такое их мнение. Эти разногласия, конечно, мало отражались на наших между собой отношениях. В организации в общем продолжал царить прежний дух взаимной любви и дружбы.