Страница 44 из 62
В то время путешествовали медленно, и Гастингс только к вечеру второго дня доехал до Патны, древней Оринагары, столицы провинции Бехар, где раджа блестяще принял губернатора в своем дворце. Ранним утром следующего дня снова двинулись в путь в сопровождении громадных скопищ народа, которые хотели одновременно удовлетворить свое любопытство и совершить паломничество в Бенарес, священный город индусов, один воздух которого уже очищает и отмывает грехи. Толпа становилась все плотнее, так как из каждой деревни, мимо которой проезжали, присоединялись новые паломники.
Гастингс приближался к священному городу, как триумфатор. Когда уже заблестели на солнце золотые купола храмов города, на дороге показалось облако пыли. Впереди сопровождаемый своим знаменем на великолепно разукрашенном слоне ехал Шейт-Синг, окруженный блестящими телохранителями. Сзади него следовали слуги и несметные толпы народа, Гастингс велел остановиться, сошел со слона, сел на лошадь и поехал во главе своего батальона, который маршировал под звуки европейской музыки, Шейт-Синг тоже слез со слона и далеко впереди всех поскакал на коне.
Шагов за пятьдесят до Гастингса он сошел с лошади, подошел и низко, почти до земли поклонился. Сняв чалму, он положил ее перед Гастингсом на луку седла — высшее доказательство покорности индуса своему повелителю, сопровождая свои действия приветствием со словами благодарности за высокую честь, оказанную ему милостивым посещением правителя. Он обещал сделать все возможное, чтоб исполнить желания высокого губернатора. Гастингс холодно взглянул на него и в нескольких словах выразил надежду, что Шейт-Синг сдержит свое обещание и не даст ему больше поводов к гневу и недовольству. Потом он сделал знак и князю подвели лошадь. Гастингс почти с пренебрежением отдал ему его чалму, и они поехали рядом во главе батальона, направляясь к городским воротам.
Оригинальное зрелище представляли английский властитель и индусский вассал, едущие рядом. На Гастингсе был простой дорожный костюм из белой бумажной ткани без всяких особых отличий, костюм Шейт-Синга состоял из богатой индусской шелковой одежды, усыпанной драгоценными камнями. Пятидесятилетний индусский князь был высок, строен, с благородной осанкой, его миндалевидные полузакрытые глаза, видимо, в совершенстве обладали искусством скрывать мысли, а лицо умело принимать любое выражение.
Гастингс ехал молча, сумрачно и безучастно глядя перед собой. Шейт-Синг наклонялся к нему и говорил смиренно, с покорностью слуги, хотя ему принадлежали все гордые стражники на чудных конях в сверкавших кольчугах и толпы народа — его подданных. Губернатору, с которым он так приниженно разговаривал, принадлежал только один маленький батальон, окруженный толпой.
Бенарес стоял на берегу Ганга и пребывал в полном расцвете своего блеска. В обширном юроде насчитывалось до шестисот тысяч жителей и тысячи храмов и великолепных зданий, от которых террасы и лестницы спускались к Гангу. Храмы в большинстве случаев украшались художественной резьбой, поразительно тонко изображавшей цветы, пальмовые ветви и животных. Каменные сооружения почти везде красились в темно-красный цвет с элементами яркой живописи.
В то время европейцев почти не встречалось в Бенаресе, поэтому все постройки приноравливались исключительно к потребностям жизни индусов, представляющей поразительную роскошь или нищету. В Бенаресе подобный контраст выражался гораздо резче, чем в Калькутте, где европейская культура и роскошь занимали уже видное место. Храмы и большие дворцы яркими пятнами выступали в лабиринте узких, по большей части грязных улиц.
В бенаресских храмах держали громадное количество обезьян в честь божественной великой обезьяны Гануман; они бегали по улицам, запускали лапы в лотки с фруктами и сладостями и часто отнимали у прохожих, особенно у детей, их покупки. Священные быки свободно разгуливали по улицам, останавливаясь у овощных лавок, и каждый торговец радовался, если священное животное удостаивало съесть что-нибудь из его товара. Нищие лезли к прохожим, выкрикивая на все голоса: «Господин, дай мне есть!» Тут же с серьезным и важным видом расхаживали брамины, живущие в качестве жрецов в различных храмах, все уступали им дорогу, почтительно кланялись и давали милостыню, если они просили ее на нужды храма. На углах улиц и на выступах домов сидели бесчисленные йоги, среди которых можно встретить самых невообразимых уродов. Были и прокаженные, тоже находящиеся под охраной богов и щедро одаряемые. Дома факиров, грязные снаружи и внутри, украшенные идолами, вырезанными без всякого искусства, выступали на улицу. Из них доносились звуки разбитых вин и других инструментов и пение гнусавых голосов. Сами факиры, грязные и отвратительные, сидели или стояли перед домами, тоже требуя от прохожих почтения и подаяний.
Сидели прямо на улицах кающиеся с постоянно поднятыми руками урдвавахусы — летом под палящими лучами солнца между двумя кострами, а в холодное время года — в воде… Расхаживали целые процессии нищих монахов, певших отвратительными голосами и часто насильно отнимавших у прохожих, что им нравилось.
Таким предстал Бенарес — священный город, настолько благословенный, по мнению индусов, что каждый умирающий, к какой бы секте он ни принадлежал, даже если б ел говядину, делался блаженным и прямо поднимался в рай — Индру, если только относился благодетельно к браминам и нищим Бенареса; город, называемый индусами лотосом мира, построенный не на земле, а на острие священного трезубца Сивы.
Рев нищих стал еще громче, когда великолепное шествие Шейт-Синга с Гастингсом приблизилось к городу и к нему присоединились толпы, сбежавшиеся из деревень. Шейт-Синг вез своего гостя по самым широким улицам в свой дворец, но даже и по ним иногда невозможно было продвигаться, так много и плотно заполняли улицы массы народа, провожавшие шествие диким ревом и воем. Слуги Шейт-Синга, по его приказанию, бросали деньги на все стороны, что, конечно, не удовлетворяло, а еще больше привлекало нищих. Гастингс мрачно сдвинул брови, при своих выездах в Калькутте он тоже щедро награждал народ, но сюда он приехал не приобретать расположение толпы, а вкушать страх, дать почувствовать свою силу лицемерным, трусливым и хитрым индусам, которых он глубоко презирал, и навсегда пресечь их попытки непокорности. Он остановился в узком месте переполненной улицы, велел роте солдат идти вперед и очистить ему дорогу.
Солдаты повиновались с точностью, к которой их приучила английская дисциплина. Они шли вперед со штыками, занимая ширину улицы, и гнали перед собой толпу. Нищие и йоги подняли страшный вой, толкая друг друга, спасаясь в домах. Обезьяны визжали, быки ревели, а зрители, собравшиеся у окон и на верандах, присоединяли свои жалобные крики к общему стону.
Шейт-Синг с ужасом озирался, он слыл покровителем всего священного в Бенаресе, брамины — опора его власти, и он страшился, что подобное бесцеремонное вторжение припишут ему. Он пытался робко возражать, но Гастингс, не слушая его, с неудовольствием мотнул головой и велел идти скорее.
Скоро улица опустела. Народ разбежался, но издали слышался жалобный вой. Бежавшие толпились перед храмами и жаловались жрецам на несправедливость. Однако путь освободили, и шествие скоро достигло княжеского дворца из разноцветного камня с золочеными куполами.
Все оставшиеся дома слуги собрались на первом дворе, чтобы приветствовать гостя их господина. Шейт-Синг сошел с лошади и повел Гастингса по широкой лестнице в приготовленные для него и обставленные с азиатской роскошью апартаменты. Он предложил ему кресло из слоновой кости дивной работы с драгоценными камнями вроде трона под балдахином, стоявшее в большом приемном зале, через открытые боковые двери которого виднелись по-европейски убранные комнаты. Все высшие служащие стояли кругом, Шейт-Синг поклонился до земли, опять снял чалму и в знак глубочайшей покорности положил ее на колени Гастингса.
— Приветствую тебя, великий господин, в доме твоего верного и преданного друга. Все, что я имею, принадлежит тебе, мои слуги повинуются твоему знаку.