Страница 23 из 36
Мы пошли вниз, к маковому лугу, за которым располагалась траттория и проезжий тракт, соединяющий деревню с дорогами во Флоренцию, Ливорно и Пизу. Виноградники, как я заметила, расширялись, заняли вдвое больше земли, чем прежде, когда я здесь жила, и маковый луг существовал теперь только в моей памяти: он нынче тоже стал виноградником… А жаль… Это было так красиво.
Дядюшка Джепетто, как и раньше, дородный и краснощекий, только теперь морщинистый и седой, встретил нас с некоторой опаской — его явно смущал наш Слугги. Александр заказал комнату и увел дога с собой; трактирщик успокоился и, взглянув на меня, вдруг заявил, что помнит меня.
— Да? — Я насторожилась. До сих пор я думала, что в деревне никто не узнает меня, что все забыли не только обо мне, но и вообще о всех Риджи. Хотя, с другой стороны, нас стоило помнить: у нас была такая скандальная мать…
— Ну конечно, я помню вас, синьора. То есть я, к сожалению, не помню вашего уважаемого имени, но уверен, что вы уже как-то останавливались в моем заведении. Правда? Я никого не забываю…
Несмотря на легкое разочарование, вызванное словами старого трактирщика, я вдруг взволновалась чуть ли не до слез: неожиданно я вспомнила, почувствовала в его речи тот самый деревенский говор — сочный, чисто тосканский, звучный и яркий… Дядюшка Джепетто, заметив мое замешательство, встревожился.
— Что такое, синьора? Уж не сказал ли я чего-нибудь обидного?
Помедлив с ответом, я оглянулась по сторонам. Как видно, «Прекрасная Филомена» благодаря своему выгодному расположению на перекрестке дорог процветала так же, как и шестнадцать лет назад, когда мне случалось подметать здесь пол и мыть посуду. Впрочем, это не так уж долго продолжалось.
А еще я вспомнила, какое блестящее будущее предрекал мне этот старый толстяк. Говорил, что я стану контессой[6]… Что ж, я стала ею, а может быть, получила и нечто большее.
— Скажите, — произнесла я вдруг, — вы помните кого-нибудь из Риджи? Они жили здесь когда-то.
— Ах, синьора! — воскликнул толстяк оживляясь. — Так вот вы о чем! Да будет синьоре известно, что наша деревушка маленькая и ею редко кто интересуется, но кем уж интересуются, так это Джульеттой Риджи. Она, знаете ли, лет двадцать назад умерла…
«Пятнадцать», — поправила я мысленно.
— …А о ней все, бывало, спрашивают. Я ее хорошо знал, можно сказать, даже был влюблен. Ну, когда она еще в деревне жила. Потом это прошло, быстро прошло… Но мы с ней хорошо были знакомы.
Я слушала толстяка с легкой улыбкой, понимая, что он врет, ибо не могла припомнить никакой особой дружбы между моей матерью и Джепетто, кроме того, она вообще презирала здешних жителей. Она и смотреть на деревенских мужчин не могла…
Старый толстяк, видя, что я улыбаюсь и не поддерживаю больше разговор, замолчал. Я тоже молчала. Тогда он, чтобы развлечь меня, принялся сетовать на трудности жизни, на то, как постоянно не хватает денег, как виноград от года к году растет все хуже…
— Знаете, — сказала я вдруг, не в силах преодолеть желание хоть кому-то об этом сообщить, — а ведь я дочь той самой Джульетты, младшая дочь. Меня когда-то Риттой звали. И в «Прекрасной Филомене» я пол подметала…
Я уже поднималась по лестнице в номер, чтобы поговорить с мужем, когда меня остановил возглас изумленного трактирщика:
— Синьора! Ах, синьора! Вот удивительно-то! А можно… можно ли мне об этом рассказывать?!
Наивность этого вопроса позабавила меня.
— Да, пожалуйста, Джепетто. Рассказывайте, сколько хотите.
В ту ночь я долго не спала, охваченная очень грустными мыслями. Александр не тревожил меня, а я все думала, думала… Вот, казалось бы, я здесь родилась, а меня никто не помнит. Да и всех остальных Риджи не помнят. Дом наш принадлежит теперь Сантони — видел бы это Винченцо. Этой земле я была не нужна… И вся ее красота, ее весеннее цветение — уже не для меня.
Александр склонился надо мной.
— Вы заставляете меня бояться, любовь моя, — произнес он, убирая со щеки мои волосы.
— Бояться? Почему?
— Что этот край забирает вас у меня. Сегодня вы ушли куда-то.
— Как это? — спросила я со слабой улыбкой.
— Сегодня вы уже не моя.
С шумным вздохом я прижала его ладонь к щеке, так крепко, как та маленькая девочка, что слушала сказки Джакомо и прижималась к нему.
— Нет… Это не так… Я всегда ваша. Просто мне надо кое-что вспомнить.
5
Кедры тесно сплетались над дорожкой, ведущей к кладбищу. Александр держал меня за руку и снова молчал — возможно понимая, что не может разделить со мной мое состояние. Впервые за последние десять дней я была в женской одежде, в узком платье из светло-голубого шелка — все-таки мы приближались в своем путешествии к цивилизованным местам, и, с другой стороны, я шла на кладбище.
Я не думала задерживаться в деревне. Вот взгляну на могилы, и мы очень скоро после этого уедем. А что тут делать? Я очень ясно чувствовала себя здесь чужой.
Старый, дряхлый кладбищенский сторож — похоже, тот самый, что служил еще при мне, — прихрамывая, вышел нам навстречу.
— Тут должно быть три могилы Риджи, — сказала я. — Можете вы мне их показать?
— Я все могу, синьора. Шестьдесят лет я тут служу и всех, кого тут похоронили, помню…
Я пошла вслед за стариком, а потом, обернувшись к мужу, тихо произнесла:
— Знаете, в этих краях считается позором хоронить прямо в землю — если у семьи есть хоть самые малые деньги, она строит склеп. А у нас денег не было. Даже малых.
Я сама кое-что вспомнила. Эти могилы… Без сторожа я, наверное, их бы не нашла, но когда поняла, что мы идем к самой ограде, то вспомнила. Этот холмик, почти сровнявшийся с землей, полузаросший дерном, — летом он полностью зарастает золотыми цветами дрока. Здесь был почерневший крест и надпись на нем:
«Нунча Мария Риджи. 1698–1778».
И больше ничего.
И совсем рядом, на еще более неприметной могиле:
«Винченцо Риджи. 1760–1777».
Мой брат, третий сын моей матери. Его убийство — самое страшное воспоминание детства: до сих пор я помню этот страх, пронзавший меня, дрожь в коленях, судорожные детские рыдания, которые я пыталась заглушить, зажимая рот подолом юбчонки. Винченцо я тоже помнила довольно ясно. Рыжевато-светлые волосы, карие глаза, добрая улыбка, освещавшая все его лицо от подбородка до золотистых ресниц…
Ну за что его убили? В чем он был виноват? Ведь это даже не он, а Антонио любил ту девушку! Какая глупость…
Я молча положила на каждую могилу по букету цветов. В руках у меня остался еще один, самый большой, и я поискала глазами могилу матери. Ее не было.
Я повернулась к сторожу, намереваясь спросить, но он без слов понял мое замешательство.
— А третья могила не здесь, не здесь, синьора! Идемте, я покажу вам!
То, что я увидела, поразило меня как гром. Я ничего не понимала. Я ожидала увидеть такой же неприметный холмик. А вместо него стояло большое надгробие из белого каррарского мрамора, свод которого венчало изваяние белого голубя — символа святого духа.
— Я могу идти, синьора? — спросил привратник.
— Кто сделал все это? — спросила я, оборачиваясь.
— Что, синьора?
— Памятник… Надгробие…
— А, это одна дама из Флоренции приезжала, очень богатая дама.
— Дама! — повторила я в недоумении. — Какая дама?
— Вот этого я не вспомню, синьора. У нее много денег было. Она приказала своим слугам, они все и устроили…
Слова привратника скорее все запутывали, чем проясняли. Я было подумала, что это дело рук Антонио, — все-таки он как-то бывал в Тоскане, но, оказывается, Антонио тут ни при чем. Дама… Кем могла быть эта дама? Родственница? Впрочем, какая там родственница? Значит, подруга?
— Так я могу идти? — снова спросил старик.
— Да-да, идите, — пробормотала я рассеянно, протягивая ему несколько монет.
6
Контесса (ит.) — графиня.