Пасынок судьбы

Послышалось шуршание. Это Карпуха проверял остряком алебарды между горшками – не затаился ли Ярош в горшке, не скрылся ли под миской? Потом раздался глухой треск и испуганный возглас светловолосого стражника.

– Что? Побил-таки? – сурово выкрикнул старший.

– Ага… – убитым голосом отвечал парень.

– Ну и хрен с ним! Новых… это… налепит. Нашел что?

– Не-а!

– Тады прыгай!

Когда Карпуха соскочил на землю, едва не сбив древком алебарды котелок с рогульки, Олешек спросил Чэся:

– А скажи, что же все-таки с Ярошем?

– А что с Ярошем? – окрысился стражник. – Тебе, шпильман, какое дело?

– Я, может, песню сложить хочу. Про разбойника и… про еще одного разбойника.

– Про рыцарей… это… слагай лучше. Все. Пошли мы. Пархим вернется, не забудьте… это… поклон от меня передать. Скажи, Чэсь спрашивал, как там внучок младший?

С этими словами стражники растворились во тьме.

Озадаченный шпильман почесал затылок:

– Ты чего-нибудь понял, пан рыцарь?

– Признаться, немного, – ответил Годимир. – Ты пока крупу доставай, а то голодными спать ляжем…

– Уже достал. Держи.

Рыцарь высыпал три полных пригоршни крупного пшена в бурлящую воду, бросил соли, помешал ложкой.

– Ну, так что, Олешек, ты сказать хотел про знакомцев наших?

– Да я просто не пойму – или я такой дурень, или у стражника этого, у Чэся, котелок набекрень?

– Это ты насчет внуков?

– Ну да! Вот пришиби меня гром на этом самом месте, но не похож Пархим на человека, у которого взрослые дети могут быть. Не говоря уже о внуках.

– Это верно, – согласился Годимир.

– О! Так, может, это сын того Пархима, которого стражник знает? У кметей в Заречье это запросто. Отец Пархим и сын Пархим, внук тоже Пархим… Похоже, жадничают они на имена. Или попросту ленятся новые придумывать.

– А ты спроси его. Когда облегчится, само собой…

– А чего я? Сам спрашивай, пан рыцарь, коли интересно.

– Я его лучше спрошу, есть сала кусок в запасе или нет? Эту кашу да салом бы заправить, да лучку зеленого…

– Ох, да ты точно поэт!

– Скажешь тоже, – смутился рыцарь. – Просто я иногда думаю, что если покалечусь в каком-нибудь сражении, не пропаду. Корчму куплю и буду гостей кормить-поить.

– А назовешь ее…

– А назову ее «У дракона». Вот тут не худо бы и голову драконью над входом прибить.

– Ты опять за свое? Ну, нет драконов на свете, нет!

– Не веришь, не ищи. Что ты за мной тогда едешь?

– А вот для того и еду, чтоб поглядеть, как ты опростоволосишься, пан рыцарь. Не найдешь ты дракона.

– Здесь не найду, в другие края искать поеду. В Пологие горы, к твоему Мариенбергу поближе…

– Еще чего удумал! Там уж точно ничего не сыщешь!

– Тогда на юг. За Усожу, в степи кочевничьи, в самую Басурмань.

– Эх, пан рыцарь, пан рыцарь… Жаль мне тебя. Пропадешь ни за грош. И что это тебя так дракон беспокоит? Неужели только из гордости да тщеславия? – Олешек глянул над пламенем костра прямо в глаза словинцу, склонил голову на бок, ожидая ответа.

– Нет, конечно, – подумав, сказал Годимир. – Из тщеславия вон шатры у моста разбивают. А потом трофеи в кучу складывают да хвастают у камина зимой – вот этого рыцаря я тогда-то победил, а этого тогда… А я хочу…

Он не договорил. Махнул рукой и принялся ожесточенно мешать кашу. Словно колдовское зелье. И посолонь, и противосолонь.

– Так что ты хочешь? – напомнил Олешек. – Скажи.

– Дракон – это зло.

– Да?

– Точно.

– Ну, не знаю… – задумался музыкант. – А почему?

Тут вернулся Пархим. Взъерошенный, в сбитой на затылок шапке.

– С облегченьицем! – поприветствовал его Олешек. – Друзья твои приходили. В гости звали.

– Какие такие друзья, сладкая бузина?

– Чэсь из Островца. Знаешь такого?

Горшечник пожал плечами. Жест его можно было истолковать по-всякому. И «да, знаю», и «а кто это такой». Во всяком случае, не похоже, чтобы заречанин хотел все бросить и мчаться поболтать со стражником за жбанчиком пива.

Ну, нет так нет, решил Годимир. Мало ли у кого какое желание или нежелание? Гораздо больше его заинтересовал кусок сала, завернутый в чистую холстину, вытащенный Пархимом из-под сиденья возницы на передке. Что ж за каша без сала? Ни вкуса, ни сытности.

Поужинали быстро и улеглись.

Горшечник захрапел сразу. Шпильман еще долго дергал струны, напевал, пообещал сложить балладу в честь сваренной рыцарем каши. Ибо подобное произведение изящных искусств заслуживает восхищения и всяческого поклонения. Потом спел про рыцаря-несчастье, отложил цистру и уснул.

К Годимиру сон не шел долго.

Он лежал, рассматривал звездное небо. Грустил, вспоминая прекрасные глаза Марлены из Стрешина. Беседы, которые велись при дворе воеводы Стрешинского, турниры красноречия и состязания певцов. Подумаешь, баллада о каше! Я и сам запросто сочиню, не дожидаясь заносчивого шпильмана. И получится гораздо лучше, чем у того. Играть на цистре он, конечно, мастер, ничего не попишешь, а вот со стихами мы еще потягаемся. Хотя и с инструментом, будет время, тоже разберемся. Если один человек что-то умеет хорошо, почему другой при должном старании не может тому же выучиться? Старании и усердии. А уж усердия, Годимир знал это совершенно точно, ему не занимать. Еще вопрос, будет ли так прилежно Олешек постигать науку обращения с мечом? Неизвестно. Да и вообще, зачем шпильману уметь с оружием управляться? Глупости да и только! Поглядим для начала – сумеет ли он удержать меч как положено. Может, тот наемник, что показал ему несколько стоек и ударов, только испортил руку мариенбержцу? Ведь, как известно, переучиваться гораздо труднее, чем учиться с самого начала.

Кричали козодои, птицы ночные, ширококлювые и потому уродливые. Был бы козодой величиной хотя бы с орла, страшнее птицы не сыскать. Хуже кикиморы…

За излучиной реки, довольно далеко, загудела выпь. Тоже жутковатая птица. Непривычный человек, впервые услышав, может и обмереть с перепугу. Таким голосом к лицу обладать чудовищу лесному. Ну, хотя бы тому же дракону… Интересно, а как кричит дракон? Ревет, как бугай? Или, может, рычит, словно разбуженный посреди спячки медведь? А то, говорят, в Басурмани встречается зверь ужасный, желтого цвета. Мантихором зовется. Сам голый, а голова и плечи волосом обросли, будто у человека. Клыки имеет в полпяди, когти в пядь длиной. Голосистый ужасно. Ежели заорет, пасть к земле обратив, то яма образуется, а в оную яму дичь и падает к мантихора вящему удовольствию…

На этой мысли Годимир провалился в сон.

И снилось рыцарю, будто шагает он по лесной дороге, подобной той, по которой они совсем недавно шли вместе с Олешеком. Птички щебечут, трепещет листва под легким ветерком, солнечные лучи пригревают сквозь прорехи в кронах, дурманящим ароматом веет от кустов шиповника, растущих вдоль обочины. А цветы на них такие крупные, в ладонь, не меньше. Белые и розовые.

И все бы хорошо было и приятно, когда бы не взгляд, сверлящий затылок. Пристальный, жадный. Не злой и не добрый, нет. Просто любопытный. Пожалуй, сам Годимир третьего дня так наблюдал за потешной схваткой здоровенных, гладких и блестящих, коричневых жуков-рогачей. То же ощущение, что и днем. Тогда рыцарю не удалось разглядеть неизвестного преследователя. Что ж, сон не явь, а вдруг получится?

Он резко обернулся и…

Увидел!

Мохнатая морда. Больше всего похож на бобра-переростка. Бурая шерсть с проседью, длинные желтые зубы торчат наружу. Резцы травоядного зверя, а не клыки хищника. Уж в этом-то охотник за чудовищами разбирался отлично.

Они смотрели друг на друга несколько долгих мгновений.

Потом «бобер» бочком, бочком ушел в кусты. Напоследок мелькнул лохматый бок и длинный розовый хвост, похожий на крысиный.

Рыцарь хотел было отправляться дальше, но что-то подсказало – стой, подожди, не торопись.

Он замер. Стоял, не шевелясь.

Мелко дрожали темно-зеленые с зубчиками листья шиповника там, где скрылся чудо-зверь. Или не зверь? Уж больно осмысленным показался человеку взгляд черных бусинок-глаз.