Дорога-Мандала

Сая представила себе стаю рыб в воде, плывущих меж колышущимися зелёными водорослями. Полосатые, тёмные и серебристые рыбы самых разных форм и размеров — от крупных до похожих на маленькие древесные листочки; одни плывут важно, другие явно напуганы, одни убегают, другие гонятся за ними, третьи ни на кого не обращают внимания. Рыбы, не ведающие о том, что за прозрачной поверхностью вод над их головами существует иной мир. Мир, где светит солнце, идёт дождь, дует ветер.

Когда в малайских лесах наступает сезон дождей, с лаковых деревьев, растущих по берегам рек, в воду падают плоды с двумя тонкими листьями-крыльями. В её племени эти плоды называли рыбьими. Стоит разбить эти плоды и пустить их по течению, как начинала всплывать рыба. И тогда её можно было собирать, как плоды с дерева. Рыба не догадывалась связать свою смерть с этими плывущими над её головами плодами.

«Если все мы рыбы, то кто отравляет нас? Кто льёт тот яд, что убил Кэку, убил Канэ Тосику, столько раз убивал меня в публичном доме?»

Тами вздохнула:

— Я так разоткровенничалась, а всё без толку.

Она поднялась, теребя в руках носовой платок.

— Извини за беспокойство.

Сая спросила гостью, уже взявшую в руки сумочку:

— Что будешь делать с ребёнком?

Тами тихо ответила:

— Не знаю.

«Нельзя есть рыбьи плоды, — строго предостерегал знахарь. — Ужасно будет болеть живот, а если этих плодов отведает женщина, носящая ребёнка, ребёнок погибнет». Среди семян, привезённых Сая из Малайи, должны быть и семена рыбьих плодов. Эти семена должны были у неё остаться — она не высаживала их, дожидаясь сезона дождей. Сая колебалась, дать ли эти семена Тами. Но при мысли, что готовится убийство ребёнка, испугалась и промолчала.

Отказав Тами в её просьбе, она не могла принять печенье. И тихонько придвинула жестяную коробку к гостье.

— Нет, нет. Бери. И тебе, и твоему сыну на радость. — Тами кивнула на письменный столик Исаму и грустно улыбнулась.

И Сае подумалось, что Тами нелегко далось решение избавиться от ребёнка. Она хотела убить его для того, чтобы выжить. Сая, чтобы выжить, убила женщину, с которой плыла вместе на судне для репатриантов. Кэка, чтобы выжить, убивал на допросах малайцев и индийцев. И хотя выживают все по-разному, разве это так уж плохо?

Сая крикнула в спину уходящей неверной походкой Тами:

— Я дам тебе лекарство!

Тами изумлённо обернулась.

— Лекарство, которое убьёт ребёнка.

Маленькие глаза Тами широко распахнулись, но потом она поняла, о чём просит, и её лицо окаменело.

49

Завёрнутый в простыню Охара Мандзабуро лежал в морге больницы Оояма. Его глаза, некогда полные свирепого огня, были закрыты, но сурово сжатый рот всё ещё хранил следы гнева. Молитвенно сложив руки, Сидзука смотрела на мёртвое, землистого цвета, лицо старика.

Согласно разъяснениям, что получил в больнице Ёситака, Охара умер не от внешней травмы головы, а из-за разрыва сосудов головного мозга, спровоцированного каким-то сильным психическим потрясением. Но ни лечащий врач, ни медсёстры не могли объяснить, какое психическое потрясение испытал лежавший в больнице Охара.

Поняв, что смерть наступила не из-за неё, Сидзука успокоилась. Ёситака тоже, кажется, облегчённо вздохнул, сказал, что его ждёт прерванная работа, извинился и ушёл. Сидзуке же показалось неловко вот так уйти, и она решила перед уходом поклониться покойному.

— Он, наверное, одного возраста с моей мамой, — гулко прозвучал голос Исаму в унылой комнате с бетонными стенами. Стоявший чуть позади Сидзуки, Исаму равнодушно разглядывал покойного Охару. Он не смог остаться в стороне, увидев потрясённую звонком Михару Сидзуку, и довёз её до больницы на машине Асафуми.

— Да, наверное. Ему восемьдесят четыре года. А сколько было Сае?

Исаму пожал мощными плечами:

— Где-то около восьмидесяти. Я точно не знаю. Мама, кажется, и сама точно не знала, сколько ей лет.

Тут за дверью послышались голоса. Вместе с медсестрой вошла немолодая женщина высокого роста, одетая в серый костюм. В руках она держала чёрный саквояж.

— Это родственница покойного господина Охары, — сказала медсестра.

Немолодая женщина вежливо поклонилась:

— Охара Дзюнко, дочь покойного.

И, не дожидаясь ответа, шагнула к покойному и посмотрела тому в лицо. Она замерла на месте и смотрела на отца так, словно ей передалось его трупное окоченение. Наконец отвернулась. На её лице не было ни печали, ни слёз. Оно было бесстрастно, как стена.

Встретившись взглядом с Сидзукой и Исаму, Дзюнко, словно придя в себя, натянуто улыбнулась. А затем спросила:

— А как вы с отцом…

Сидзука поспешно рассказала ей о встрече, случившейся два дня назад в деревне поселенцев. Она засомневалась, рассказывать ли о припадке ярости Охары и о том, что она толкнула его в костёр, но Дзюнко сказала:

— Да, да, Такатоми рассказал мне. Простите, кажется, отец разбушевался.

Заметив, что медсестра собирается закрыть дверь в морг, Исаму вывел обеих женщин в коридор. Сразу же распрощаться с Дзюнко было неудобно, и Сидзука с Исаму сели на кушетку в коридоре. Дзюнко, поблагодарив медсестру, закрывшую дверь на замок, поставила саквояж под ноги и присела на краешек рядом с ними.

— Отец постоянно был в таком состоянии и доставлял хлопоты каждому, кто к нему приходил, — проговорила она со вздохом.

Потому ли, что её родители были родом из Токио, она говорила без акцента. Круглым лицом и глубоко посаженными маленькими глазами она напоминала Охару, но фигурой — широкоплечей и стройной — была совсем не похожа на низкорослого отца. Её волосы с проседью были просто и коротко подстрижены, но слегка растрёпаны. Похоже, она не особенно следила за собой. Серый костюм был поношенный и безвкусный. У Сидзуки сложилось впечатление, что Дзюнко незаметно состарилась, старательно пытаясь подстроиться под мнение окружающих.

— Ни я, ни старший брат ничего не могли с этим поделать. С тех пор как я себя помню, отец время от времени приходил в неистовство. Достаточно было ничтожного повода — раската грома, внезапного появления в дверях бродячего торговца, или стоило кому-то неожиданно похлопать его сзади по плечу. Но за этим не всегда следовал припадок буйства. Всё зависело от минутной прихоти…

— Медсестра сказала, что это, вероятно, поствоенный синдром, — повторила Сидзука объяснение медсестры.

Дзюнко посмотрела на неё удивлённо, будто впервые услышала об этом, а затем убеждённо кивнула:

— Да, наверное, так оно и было. Для отца, похоже, война не закончилась. Как если бы одной ногой он был с нами, а другой — на фронте. Вроде бы и был у нас отец, а вроде и не было.

Помолчав, Дзюнко продолжила, словно через силу:

— Отец был не с нами.

Это прозвучало как оправдание собственного её равнодушия к смерти близкого человека.

— Он всё время был погружён в войну.

Молча слушавший Исаму вдруг заговорил:

— В детстве мне довелось увидеть Хиросиму из окна поезда. Город был похож на горсть пепла, оставшуюся от сгоревшей бумаги. Когда я побывал там снова со школьной экскурсией и услышал рассказ о том, что здесь произошло, я подумал, что американцы считали Японию пылью. Горстью пыли, в которой ползают, копошась, муравьи и тараканы. Наверное, поэтому они смогли сбросить атомную бомбу, убившую в один миг тысячи человек. Америка словно совершила доброе дело, уничтожив груды мусора и очистив мир. И вот Япония проиграла войну. Это было поражение, означавшее: вы груда мусора, муравьи, тараканы. Вполне естественно, что японцы не могут оправиться от войны.

— Но ведь японские войска тоже совершали зверские убийства в Азии, — возразила Сидзука, вспомнив рассказы Охары.

— Так-то оно так. Но здесь всё иначе. Какие бы зверства там ни творились, их совершали люди над людьми. Атомная же бомба имеет дело не с людьми, а с пылью. Для Америки не только Хиросима и Нагасаки, но и вся Япония — это пыль, муравьи, тараканы. И если чётко не осознать этого, японцам останется лишь покорно принять на себя удар. В состоянии ли они нести ответственность за содеянное? — увлечённо сказал Исаму, но, спохватившись, горько улыбнулся.