Золотая лихорадка

— Ты больше не придёшь?

Ещё прежде, чем он услышал ответ, в голове словно закупорился какой-то сосуд, клетки мозга умерли, и теперь он сам не понимал, что говорит. Почему он здесь и что здесь делает… даже этого он не понимал.

— Мы больше не увидимся, наверное, это ни к чему.

Голос Кёко доносился, но, почему они больше не встретятся, он никак не мог понять. Он отлично знал смысл слов, с которыми хотел бы к ней обратиться, но сами слова не вспоминались, и это выводило его из себя, он лишь крутил головой, как маленький ребёнок: нет, нет, нет. Он попытался вспомнить слова: ну, это… ты же понимаешь… что я хотел сказать-то… вот… Чем больше он раздражался, тем дальше убегали слова. Почему она не понимает его без слов? Что она ответила после того, как он спросил её: «Ты больше не придёшь?» Не вспомнить… До сих пор он думал, что это невозможно, но у него действительно плохо с головой…

— Вот… Уже…

Все его нервные окончания теперь работали на приём слухового сигнала, поскольку барабанные перепонки действительно колебались под действием голоса Кёко. Но что она говорит? Рухнув на колени, подросток схватил руку Кёко и прижал к груди.

— Подожди… Ещё немного…

Он сумел произнести это. Ему бы ещё немного времени, он наверняка сумеет разобрать, что он говорит и что говорит Кёко, но сейчас не понять… Кёко потянула руку назад. Хотя он совсем слабо держал её, казалось, что ей что-то мешает отнять руку. Она хочет сказать ему что-то — губы беззвучно шевелятся, на него устремлён её ободряющий взгляд. В закупоренном сосуде образовался обходной кровоток, и постепенно сознание его прояснилось. Точно, она сказала тогда, что больше они не увидятся. Какая тоска, невыносимо! Он потеряет всё, если потеряет Кёко… Его руки и ноги мелко-мелко затряслись, зубы начали стучать. Волна дрожи накрыла всё тело, и его заколотило ещё сильнее: коленки громко ударялись об пол, было мучительно, но, как он ни пытался успокоиться, ничего не получалось. Когда Кёко закричала от боли, которую он причинил ей, вцепившись в руку, он выпустил её ладонь, расшвырял ногами цветочные горшки, завернул ковёр, отодрал клейкую ленту вдоль щелей и распахнул крышку тайника.

Мощный приступ тошноты волной поднялся из глубины её существа, Кёко закричала, и её вырвало. Прикрывая тыльной стороной ладони мутнеющие глаза, она другой рукой зажала нос и приподняла лицо: подросток заглядывал внутрь тайника, словно пытаясь втянуть в себя весь идущий оттуда смрад. Словно при удушье, он судорожно вздыхал, а потом, как и она сама, скорчился в приступе рвоты, фонтаном извергая содержимое кишок прямо в тайник. Он склонился над люком, протягивая туда руку и пытаясь вытащить труп.

— Не надо! — Каждый раз, когда Кёко открывала рот, пытаясь крикнуть, подступала тошнота и голос не слушался. Кёко тяжело закашлялась. Сдирая с себя футболку, она отёрла слизь, слёзы, пот и, заткнув этой скомканной тряпицей рот и нос, приблизилась.

Лицо обернувшегося к ней подростка было залито потом, глаза вылезали из орбит. Кёко успела броситься к нему, когда он уже сунул правую ногу в люк, чтобы спрыгнуть. Она подхватила его под мышки, вытянула назад и, отворачивая лицо, захлопнула крышку тайника.

Хотя она снова расстелила ковёр и поставила туда, где был люк, горшки с цветами, подавить наполнивший комнату запах не удалось. Из уст подростка прорывались стоны, в которых слышалось не то негодование, не то отчаяние, он стенал всё громче и громче:

— A-а, я верю, а-а, верю…

Кёко достала из ящика в шкафу наволочку и вытерла слюну и остатки рвоты вокруг его рта, потом счистила с рук и ног приставшие клейкие частицы мёртвой плоти. Подросток тянулся к ней подбородком и продолжал перехваченным спазмой голосом беззвучно взывать о чём-то. Кёко зажала в ладонях его лицо, и подбородок подростка чуть заметно дёрнулся, а из глаз полились слёзы.

Кёко пошла вместе с ним в ванну, вымыла его с ног до головы, надела чистое бельё и пижаму и уложила на кровать. Потом она стала отмываться сама и чистила зубы, пока из дёсен не потекла кровь, снова и снова намазывая зубную пасту.

Подросток лежал на боку. Глаза его были открыты, но они ничего не видели. В глаза ему падал луч лунного света. Кёко стоя склонилась над подростком и обняла его, касаясь губами губ. Протянув длинную и тонкую белую руку, она погладила ладонью щёку и волосы. Потом опустила ему веки, разделась и легла рядом. Перед тем как он явится с повинной, он хотел бы совершить путешествие. Куда? В зоопарк. Кровать медленно покачивалась, как бросившая якорь в спокойной воде лодка.

Когда они вышли из дома, было ясное тихое летнее утро, но с каждой минутой августовское солнце набирало силу и всё беспощадней высвечивало бледность кожи подростка и остроту скул, с которых сползло всё мясо. Дурным цветом лица и худобой он напоминал больного раком, у которого удалены какие-то органы. Кёко хотелось бы знать, зачем ему понадобилось идти в зоопарк, что он хотел там делать и что хотел увидеть, но спросить это у подростка она не решалась. Она даже не могла идти с ним рядом, а шла следом, держа за руку Коки. Кёко не понимала, то ли в сердце подростка, похожем на отсечённую от моря затоку, всё живое обречено на гибель, то ли, в ожидании нового морского прилива, под лучами августовского солнца ещё теплится жизнь.

В тот же миг, когда они вошли в ворота зоопарка, в нос ударил запах разогретого на солнце навоза.

— Я хочу к слону, — проговорил подросток голосом сомнамбулы.

Кёко остановилась перед стендом и, прикрываясь ладонью, как козырьком, стала оглядываться по сторонам.

— Вон там! — указала она пальцем, и Кадзуки вместе с Коки побрели, тяжело переставляя ноги, точно навьюченные ишаки.

Хотя слышались голоса цикад, звук не долетал до ушей с обычной звонкостью, словно они были заложены ватой. Всё, что попадалось на глаза, выглядело ирреальным, и с каждой секундой росло ощущение, что они погружаются в сон. И звери, вывезенные из жарких тропических лесов, и выловленные из моря твари, запертые в водоёмах, были смертельно измучены и изнывали от накрывшей город августовской духоты и смога. Подросток наблюдал за леопардом, который нервно расхаживал в тесной клетке. Его низкий рык даже не коснулся голубого неба без единого облачка, а пополз по земле, и подросток, наступая на тянущуюся к самым его ногам клетчатую тень от решётки, двинулся дальше.

Жираф, к которому подошёл подросток, настороженно вскинул голову и сощурился, словно прислушивался к чему-то вдалеке, а потом медленно опустил свои длинные густые ресницы и закрыл глаза. Когда подросток приблизился ещё на шаг, жираф открыл глаза и показал подростку синий язык, который сам по себе казался каким-то живым существом. Когда-то подростку приснился сон. Он собирался пойти к матери, но вокруг её дома оказалась натянута железная сетка. Из-за сетки к нему тянул свою шею жираф, у ног которого стаей собралось множество птичек, они были похожи на бабочек. Обнаружив в сетке прореху, он проник внутрь, а жираф, выгнув шею петлёй, сунул туда собственную голову, и петля затянулась. Подростку стало страшно, он взбежал по ступенькам, откинул камышовую занавеску и влетел в комнату матери. На татами сплошным ковром сидели те же птички, но, когда он присмотрелся, оказалось, что это сложенные из бумаги фигурки. Вздохнув с облегчением, он огляделся и шагнул вперёд, недоумевая, где же мать, — в тот же миг раздалось пронзительное ржание и он почувствовал подошвами ног что-то тёплое. Спотыкаясь, он опустил глаза — ему в лицо заглядывал жираф.

Покачивая хвостом, на подростка снизу вверх смотрела мартышка. Несколько секунд поколебавшись, она приблизилась к железной сетке, но, когда подросток шагнул ей навстречу, отпрыгнула, взобралась по столбу и, прицепившись к потолочной решётке одной лапой и хвостом, повисла, болтаясь во все стороны.