Страница 39 из 41
– Брат ваш, царь Федор Иванович, – говорил Горсей: – узнав, что вы с дочерью вашей живете в нужде, желает, чтобы вы возвратились на родину и жили в довольстве, сообразно вашему царственному рождению, а протектор Борис Федорович, помня свой службу царю, обещает вам стараться о том же.
– Я не знаю вас, – отвечала Горсею Мария: – но ваш вид внушает мне доверия более, чем сколько говорить мне о вас рассудок мой. Меня держать здесь как пленницу, на скудном содержании: я получаю тысячу талеров в год. Я бы рада была отсюда выбраться, но меня смущают некоторые обстоятельства: во-первых, трудно убежать, король и паны стерегут меня здесь, чтоб извлечь какую-нибудь пользу моего происхождения и крови; во-вторых, я знаю московские обычаи, знаю, как там поступают со вдовами-царицами: меня запрут в монастырь, а это будет мне хуже смерти.
– Теперь другие времена настали, – заверял Горсей: – теперь не принудят к тому вдовы, если у нее есть дети, которых нужно воспитывать.
Горсей при этом вручил Марии тысячу угорских червонцев, и еще обещал дать: ловкий англичанин умел настроить ее так, что она совершенно ему доверилась, особенно же, когда, без сомнения, ей так хотелось воротиться на родину. По приказу Бориса были расставлены везде лошади от Москвы до ливонской границы. Королева с дочерью-малюткой ускользнули из Риги, и переменные кони помчали их в Москву.
В Москве сначала с ними обходились хорошо, дали им землю, хорошее денежное содержание, прислугу; но через некоторое время, именем царя Федора Ивановича, ничего неведавшего о том, что в государстве его делалось, мать-королеву разлучили с дочкой и заключили в Пятницкий монастырь, близ Троицы.
В 1589 году маленькая королевна Евдокия умерла. Ребенка хоронили как королевну – по-царски. Говорят, что она была отравлена, вообще умерла неестественной смертью.
Королева Мария пострижена в инокини под именем Марфы.
Много лет потом томилась королева-старица Марфа в монастыре, вспоминая Ригу и проклиная Горсея, которому доверилась и который сам говорит об этом в своих записках.
Как бы то ни было, но племя Калиты не существовало более: последняя его отрасль королева-старица Марфа не существовала для света.
Погиб и Борис Годунов, а королева-старица Марфа продолжала сидеть в монастыре. Погиб и неведомый царь Димитрий; царь Шуйский сидел на престоле, а королева-старица Марфа все сидела в монастыре, и о ней ничего не слышно.
Только под 1609 годом мы встречаем о ней известие, из которого видим, что она не забывала своего политического значения, не забывала, что под клобуком у нее еще есть царская корона.
Троицкая лавра была осаждена поляками. В самом монастыре, как и во всей Русской земле, господствовала «шатость»: одни были за Шуйского, другие за Самозванца, за «Тушинского вора».
Сидя в монастыре, королева-старица Марфа могла думать, что неведомый Димитрий – настоящий царевич Димитрий, и следовательно – ее двоюродный брат; она могла думать, что и «тушинский вор» – то же лицо, и это лицо принадлежало ее двоюродному брату Димитрию-царевичу.
И вот, старцы Троицкого монастыря пишут царю Шуйскому грамоту, в которой говорят, что королева-старица Марфа мутит в монастыре, называет вора «братцем», переписывается с ним и с Сапегой:
«В монастыре смута большая от королевы-старицы Марфы: тебя, государь, поносит праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то на первой высадке казначей отпустил к вору монастырского детину служку Селевина со своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать, а та королева с тем же детиной послала свои воровские грамоты, что промышляет с казначеем за одно, писала к вору, называя его братом, и литовским панам, Сапеге с товарищами, писала челобитье: «спасибо вам, что вы вступились за брата моего, московского государя царя Димитрия Ивановича». Также писала в большие таборы к пану Рожинскому с товарищи. А к Иосифу Девочкину посылает по вся дни с пирогами, блинами и с другими разными приспехами и оловяннками, а меды берет с твоих же царских обиходов, с троицкого погреба; и люди королевины живут у него безвыходно и топят на него бани еженедельно, по ночам. И я, богомолец твой, королеве о том говорил, что она к твоему государеву изменнику по вся дни с питием и едой посылает; и королева за это положила на меня ненависть и пишет к тебе государю на меня ложно, будто бы я ее бесчестил и тебе бы государю пожаловать: о том свой царский указ учинить, чтобы от ее безумия святому месту какая опасность не учинилась».
Но от безумия ее, как видно, никакой опасности святому месту не учинилось. Напротив, сама королева-старица Марфа, сидевшая в монастыре вместе со старицей Ольгой Годуновой (эта бывшая царевна, красавица Ксения Годунова), пострадала от казаков и прочей вольницы Заруцкого.
В начале земского ополчения, когда, по зову Минина, русская земля поднималась на изгнание поляков из Москвы, в грамотах из Ярославля и Костромы, между прочим, писалось: «когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божью разорили, и черниц – королеву Марфу, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до-нага, а других бедных черниц и девиц грабили и на б…. брали».
В таком положении проводила последние годы своей жизни последняя отрасль царственного дома Калиты, титулярная ливонская королева, старица Марфа, последняя удельная княжна.
В это же смутное время не надолго появляются еще две женские личности и быстро исчезают: это проклятия в памяти народа дочери страшного опричника Малюты Скуратова, особенно, одна из них, бывшая замужем за князем Димитрием Ивановичем Шуйским, братом царя Василия Шуйского.
Одна из этих дочерей Малюты Скуратова, Марья Григорьевна, была замужем за Борисом Годуновым. Женщину эту называют злой, честолюбивой; она, говорят, подбивала Годунова на все недоброе; она вселяла в него дерзкие замыслы захватить московский престол, хотя бы дорога к престолу лежала по трупам невинных жертв.
Насколько это мнение справедливо – трудно решить. Современными памятниками оно подтверждается весьма слабо, да и то потому больше, что современники, записывавшие известия о тогдашних событиях, могли относиться к детям страшного опричника Малюты Скуратова с понятным недоброжелательством, и злую память отца перенесли на его детей, на девушек, которые могли быть ни в чем неповинны. Наконец, народное чувство недоброжелательно относилось и к мужу Марья Григорьевны, к Годунову, а это еще более усиливало тени, падавшие на исторический образ этой жизни.
Но злая и дурная мать, какой рисуется Марья Григорьевна, не могла воспитать таких прекрасных детей, какими во всех тогдашних письменных памятниках рисуются дети ее и царя Бориса, сын Феодор и дочь Ксения, идеальный образ которой не затемняется никакими нечистыми тенями.
Как бы то ни было, но преступлениями своего мужа – если только все преступления, приписываемые Годунову, совершены им – Марья Григорьевна достигла высоты московского престола, на который она, впрочем, и сама помогала мужу взойти так или иначе, – и на этом престоле пережила самое тяжелое время в своей жизни.
Явился неведомый Димитрий. Царь Борис оказался бессильным против этой тени погибшего царевича Димитрия, и погиб сам, оставив после себя вдову Марью Григорьевну, научавшую его будто бы на все злое, сына Федора и дочь Ксению.
Москва, ожидая к себе неведомого Димитрия, беспрекословно, однако, целовала крест вдове Годунова, царице Марье, ее сыну Федору и царевне Ксении, или, как говорилось в целовальных грамотах, «государыне своей и великой княгине Марье Григорьевне всея Руси, и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне».
Надо было присягу эту освятить благословением вдовствующей царицы, и вот Москва всенародно молит нелюбимую народом дочь Малюты Скуратова: «великую государыню царицу Марью Григорьевну молили со слезами и милости просили, чтобы государыня пожаловала, положила на милость: не оставила нас сирых до конца погибнуть, была на царстве по-прежнему, а благородного сына своего благословила быть царем и самодержцем».