Курьер из Гамбурга

– Мы ведь вначале по системе Мелиссино работали. Это чисто русские дела. Мелиссино, артиллерийский генерал, отличный человек! – продолжал Озеров. – Теперь ты привез нам конституцию – и хорошо! Про Розенберга и его «Три золотые розы» у нас в «Урании» невесть что болтают. Это ведь только название – «новая шотландская система», а у нас говорят, что высшие французские степени Розенберг получил в Меце? Говорят у него этих градусов более десяти. Мозг в силах освоить такую кучу знаний? Э, ты все равно не скажешь. И еще говорят, что ложа «Строгого наблюдения» весьма вашим гроссмейстером недовольна, очень недовольна.

– Почему недовольна?

– А это тебе должно быть лучше известно. Мы тут знаем, что в Европе развелось много мнимых, поддельных лож, которыми заправляют проходимцы сребролюбивые. Кому верить-то? Шведы обещали оказать нам содействие в получении высших знаний, но обманули. От шведов хорошего не жди, они нам и по сей день Полтавы простить не могут.

– Ну, это ты слишком, брат, – промямлила Глафира.

– Теперь вот немцы с французской подкладкой. А у нас в Петербурге раздрай. Русское масонство с безбожниками борется и главным французским скептиком Вольтером. Он, вишь, атеист. А нам скептики не нужны. Вольтерьянство есть мода, не более. Нам надо истину искать. Разгони пороков мрачность, возроди любви прозрачность, ею в нас зажги сердца! Вот так вот! Франция заражена любострастием и нравственность отрицает. А как жить без десяти заповедей? Уж лучше тамплиеры, чем вольтерьянцы. Тамплиеры рыцари духа, хоть и католики. И еще мученики, сожгли их всех бедных, вместе с Жаком Моле.

Озеров совсем захмелел. Он выпил и собственную порцию, опорожнил затем бокал Глафиры, а далее достал из левого кармана плоскую фляжку, в которой было очевидно что-то более крепкое, чем розовое венгерское. Он ждал, что немец будет спорить, и состоится хороший, откровенный разговор, но мальчишка больше молчал, разве что-то поддакивал невпопад. Все они такие, заграничные умники. А Глафира старалась как можно больше вытянуть из болтливого соседа и мысленно загибала пальцы: об этом потом спрошу, пусть подробнее расскажет, да не забыть бы наведаться в книжную лавку. Наверняка там есть что-нибудь и о тамплиерах, и про неведомого Жака Моле, и еще Вольтера надо почитать.

В порыве откровенности Озеров сполз с масонской темы на историю собственной жизни. Здесь он перешел на «вы», сразу стал самим собой, на лице его появилось тюленье, добродушное и глуповатое выражение. Начал он свое карьеру в Москве, устроился секретарем к князю Щебатову. Следил за библиотекой, отвечал на письма, переписывал бумаги, жалование 250 рублей в год и стол. И все бы хорошо, если б не злая «привязанность к зеленому сукну». Он проигрался в прах и уже стал подбираться к отцовской деревеньке. Не долго думая, родитель перевел его в Петербург, подальше от шулерской компании. Теперь он протоколист в сенате и жизнью вполне доволен. О новой свой беде – «привязанности к зеленому змею», Озеров не упомянул, но это было и так видно.

В орден вольных каменщиков он был принят по рекомендации все того же князя Щербатова, которым руководило желание спасти духовно своего секретаря.

– Принятие мое в братство было очень торжественным. И в гробу, как положено, лежал, а встал потом при общем плескании рук, обновленный. Мастер трижды произнес «Тьму победим светом». А потом вручил мне все масонские атрибуты. Ну, там запон, лопатку, и разумеется перчатки белые мужские и женские. Что удивляешься? Женские перчатки для избранницы сердца моего, с коей сочетаться буду священным браком яко с небесной девой Софией. А вам не вручают женские перчатки?

– Не вручают, – на всякий случай согласилась Глафира.

– У нас говорят, что в Европах хотят женские ложи организовать. Врут, наверное.

– Врут, – подтвердила Глафира, но подумала: «Если о женщинах забоятся, то, пожалуй не прибьют, узнав про мой обман».

Далее опять пошла масонская тема, которая вызывала у Глафиры живейший интерес. Дева юная, а как искусная в обмане!. Ведь это грех, пожалуй, так притворяться. Но Всевышний поймет, у нее не было выхода.

В каждодневном притворстве жила она последние десять лет. Словно маменьке на сцене, приходилось ей играть какую-нибудь роль. Даже перед отцом, пока тот был еще жив, ей приходилось выказывать чувства, которые она в данный момент не испытывала, а уж Марью Викторовну обмануть или опекуна, почитала делом совсем привычным. Ни одного вопроса она не задавала, не обдумав его прежде. И ответ свой всегда прокручивала в уме, прежде чем произнести его с показной непосредственностью. Теперь этот опыт и пригодился. Можно даже сказать, что она получала удовольствие от беседы с Озеровым. Подожди, милый, я из тебя все по нитке выдерну.

– Путь из черной храмины в ложу есть путь из тьмы к свету, от безобразия к красоте, от слабости к силе, от невежества к мудрости. А храм премудрости держится на трех столбах, – бубнил Озеров, а Глафира думала, какая скука, все это общие слова, за ними ничего не стоит. Потом все-таки не удержалась, спросила:

– В чем премудрость-то? Скажи наконец!

– В истине.

– А истина в чем?

Озеров умолк, тараща глаза, а потом сказал веско.

– Работать надо, искать. Истина скрыта. Но я тебе скажу, как я это понимаю. И тебе так понимать советую, – он потряс пустую фляжку и отложил ее прочь. – Главную истину знал Адам, потому что ему тайну сам Господь передал. Но Адам пал и забыл. Но что-то важное потом вспомнил и детям своим по частям передал. Вот мы эти части и пытаемся соединить.

– Как в детской игре, – рассмеялась Глафира., – кубики с картинками.

– У-у-у… смеешься. Вот все вы так. Все хотят, чтобы непонятно, но красиво. Пожалуйста, скажу красиво, – Озеров приосанился, сотворил крест. – Падение Адама было тройственное – по духу, по душе и по телу. Прельстившись Змеем, он соединился с материей и, утратив дух Создателя, стал смертным. Но помнил еще о красоте Эдема, о высшей справедливости и нес в себе луч света. Единый луч, – Озеров вдруг заплакал.

– А дальше. Ну не реви!

– А что дальше? Тупик дальше. Он передал детям своим этот луч света, но дети плодились шибко и уплотнялись частицы материи, луч сей тускнул. И мудрецы заключили истину в символы. А ты кто такой, чтобы вопросы задавать? Ты чужак, достойный сомнения, – заорал он вдруг.

– Так зачем ты со мной говоришь? – хмыкнула Глафира.

– А интересно. Ты брат. Ты свой. И местожительство твое известно. Видишь, как все хорошо совпало. Теперь ты наш гость. А по уставу сердца наши, открытые для добра, равно как и кошельки в полном твоем распоряжении. Только заранее скажу. Мой кошелек пуст. Хватит разве на то, чтобы вместе милостыню подавать.

Пьяный разговор закончился далеко за полночь. Когда дверь за Озеровым закрылась, Глафира поняла, что уже достаточно много знает от вольных каменщиках. Пожалуй, даже потянет на вторую степень. И еще она поняла, что Озерову назначено следить за ней.

Передо мной «Памятные записки» Алымовой, одной из лучших воспитанниц-смолянок первого выпуска: «Счастливые времена! Приют невинности и мира! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений. Благоговею перед вами… Это была община сестер, подчиненных одним правилам, единственным отличием служили достоинства и таланты».

Вот такие «воспоминания пионерки». Читаешь эти записки и удивляешься. Ведь не овечек собрали за высокие стены Воскресенского монастыря. Дети иногда поступают более жестко, чем взрослые. Если мерило талант, а у тебя его нет, то ты не только «пьешь слезы надежды», но и завидуешь отчаянно. Зависть – сильное и страшное чувство, оно порождает злобу, приводящую к дерзким поступкам. А уж как душа-то страдает! Или, например, одна чистюля, другая неряха, иная гордячка, а та и вовсе так умеет ластиться к начальству, что вызывает общее негодование. Ну и так далее.

Но я вовсе не хочу упрекать Глафиру Алымову в неискренности. Человеческая память избирательна. Мы очень легко умеем забывать собственные дурные поступки и неприятные события, а юных смолянок учили не просто забывать, а попросту их не видеть. Говорить о плохом было неприлично. В Смольном Обществе сразу установился особый стиль поведения, и этому стилю воспитанницы вольно или невольно начинали следовать. В каком-то смысле жизнь их разыгрывалась как на театре, и каждой была дана добродетельная роль.