Страница 28 из 56
— Мое имя Роз Марешаль. Я подданная Франции.
— Очень хорошо, — говорит полицейский. — Вам придется удостоверить свою личность в комиссариате. Простая формальность.
— Это недоразумение, Роз! — с силой восклицает Жан. — Какая-то нелепая чертовщина!
— Конечно, Жано…
Оба чиновника пропускают их к автомобилю. Один садится рядом с шофером, второй распахивает заднюю дверцу.
— Сначала вы, потом — мадам, — говорит он.
Его немецкий язык сухо рокочет в ушах Роз. В этой части Швейцарии говорят по-немецки с режущим перепонки произношением. В темном салоне машины Роз находит руку Жана и вкладывает в нее свою.
— Все будет хорошо, — шепчет она по-французски. — Ты слышишь, все будет хорошо!
Жан молчит.
Машина за пять минут покрывает расстояние от ратуши до шоссе и, набирая скорость, несется в ночь. По ровному гулу мотора Роз догадывается о его мощи — настоящий «супер». Не убирая левой руки с ладони Жана, правой она нащупывает в кармане плаща полупустую пачку сигарет и зажигалку. Спрашивает:
— Я могу курить?
— Курите, — говорит чиновник.
Роз держит зажигалку горящей чуть дольше, чем требуется, чтобы зажечь сигарету. Прямо перед ней, в спинке сиденья на подвеске покачивается глубокая хрустальная пепельница; лицо чиновника, освещенное снизу, кажется вырезанным из желтой пемзы. Кожаная бордовая подушка сиденья мягко пружинит при движениях Роз. За плечом шофера — там, впереди — фосфоресцирует длинный щиток со множеством циферблатов… Она не сразу вбирает детали в сознание, но, вобрав, уже не может отрешиться от ощущения несоответствия этой роскоши с обычной дозой автомобильных удобств. Эта машина шикарна, как кокотка; она недопустимо дорога для ограниченной в средствах швейцарской полиции.
— Это «форд»? — быстро спрашивает Роз чиновника.
— Что?.. Нет, «испано-сюиза», — отвечает тот и спохватывается. — Какое вам, собственно, дело до этого?
Роз встряхивает руку Жана.
— Жано!.. Приди в себя, Жано!.. По-моему, это не полиция!
Чиновник начинает странно дрожать, и Роз не сразу понимает, что он смеется — мелко и совершенно беззвучно.
Второй, рядом с шофером, нехотя оборачивается.
— Заткнитесь!
Это слово, сказанное с ленивой злобой, объясняет Роз все. Горящей сигаретой она тычет в лицо того, кто сидит справа от нее, и сквозь сноп искр перебрасывается к дверце, пытаясь нащупать ручку. Пальцы ее успевают почувствовать холодный металл, но это ощущение, опережаемое нестерпимой болью в затылке, оказывается последним, испытанным ею перед тем, как потерять сознание…
…Немецкая речь врывается в небытие и разрушает его.
Машина продолжает мчаться по темному шоссе, не замедляя движения на поворотах. Роз пытается вскарабкаться с пола на сиденье, но руки подламываются в локтях.
— Ну что?
— Как бы она не стала орать!
— Успокой ее, Рольф!
— Ты прав.
Вместе с этой фразой боль вторично вспыхивает в затылке. Роз падает в пропасть, успев понять, что удар нанесен Жаном.
Новый обморок длится дольше первого. Роз поднимают на подушки, встряхивают, тычут под нос флакон с чем-то вонючим. Запах пробуждает сознание, а вместе с ним боль и страх. Роз ничего не может поделать с собой. Ее колотит сухая истерика, и Рольф держит ее за шиворот.
— Ты… ты…
Роз пытается связать слова, но они рассеиваются, как бисер.
— Ты… Рольф… гестапо…
— СД! — коротко говорит тот, кого она привыкла звать Жаном. — Примиритесь с этим, Роз, и ведите себя спокойно.
Помолчав, он добавляет:
— Если вы проявите благоразумие, все сложится не так уж плохо.
Жан. Гестапо. Рация. Грюн… Вальтер в Женеве… Москва… Роз продолжает плакать с сухими глазами. То, что случилось, непоправимо… То, что произойдет, страшно… Горный воздух за окном непроницаемо черен. Водитель включает фары, и взгляд Роз наталкивается на придорожную табличку. Еще на одну. Они проносятся, сменяя друг друга, и она, словно по складам, читает: «Замаден». Потом: «Цернец». У Цернеца магистраль растечется по двум руслам. Роз это знает. Левое — через Зюс и Шульс — выводит к австрийской границе. «Остеррейх» — теперь это тоже Германия… «Мамочка, дорогая, помоги мне!..»
Рольф встряхивает ее за воротник.
— Вы слышите меня?
— Скажи ей, — вмешивается водитель, — что я сам влеплю ей в лоб пулю, если она зашумит на границе.
— Она не будет шуметь.
— Пусть пеняет на себя.
— Не отвлекайся, а то еще врежешься.
— Будь спокоен, Рольф! Я ненавижу больницы.
— А кто их любит?
Эти двое говорят обычными голосами. Их интонации спокойно приглушены, как у людей, отдыхающих после работы и коротающих время за необязательным разговором о быте. Так болтают в ожидании поезда на перроне вокзала. Горло Роз перехватывает спазм.
Спящие Цернец, Зюс и Шульс — каждый в отдельности — на несколько минут сменяют черноту ночи за стеклами светлой краской своих домов. И опять тянется мрак.
— Скоро Мартинсбрукский пост, — предупреждает шофер.
— Когда?
— Минут через сорок.
— Отлично! Приготовь паспорта… Здесь всегда досматривают?
— Когда как. А где паспорт этой птички?
— Вместе с теми… Может быть, внизу?
— Ладно… Пусть только не поет. Скажи ей об этом еще раз!
— В крайнем случае — стреляй.
— В нее?
— В пограничников.
— Хорошо, Рольф, я понял.
«Попробую, — думает Роз. — Должен же быть досмотр!.. А если нет? Крикну… Пусть стреляют, это все-таки лучше…» Она сжимается в комочек, всем своим видом доказывая этим четверым, что от страха потеряла и голос, и слух, и силы для сопротивления. Когда к ней обращаются, она вздрагивает и старается сделаться еще меньше, уподобиться улитке, ушедшей в раковину — последнюю защиту от бури.
— Приготовьтесь, — негромко говорит шофер. — Мартинсбрук!..
Машина въезжает на освещенную площадку и тычется радиатором в полосатый шлагбаум. Шофер протягивает в приоткрытую дверцу паспорта.
— Четверо мужчин и дама.
— Багаж?
— Один момент!..
Пограничники — их двое — стоят у подножки.
Роз с силой отталкивается от сиденья, кричит:
— Бандиты!.. Это банда, задержите их!
— Черт!..
Машина срывается с места, и Роз валится на пол: съезжая с шоссе, шофер круто взял назад и вправо. Надрывно воет сирена у шлагбаума, и в третий раз рождается боль в разбитом затылке Роз. Остальное — выстрелы, крики, ругань, движение — проходит мимо нее. Высаженное пулей заднее стекло сыплется на волосы и плечи, ранит шею. С тонким всхлипом дергается и замирает гестаповец на переднем сиденье. Машина с трудом выбирается из кювета на шоссе и на спущенных баллонах дотягивает до конца нейтральной полосы. А для Роз все это — только адская боль и грохочущие в ушах колокола.
6. Ноябрь, 1942. Париж, отель «Лютеция»
С самого утра штаб-квартира ходит ходуном — ночью, без предварительного уведомления, прилетел генерал фон Бентивеньи и через высшего руководителя СС и полиции в Париже пригласил к себе на 8.30 штандартенфюрера Рейнике и старшего правительственного советника Гаузнера вместе с десятком других чинов гестапо. Модель и Шустер тоже включены в число приглашенных — со стороны абвера. Адъютант генерала отказался сообщить подробности, сославшись на незнание. Шустер приехал в «Лютецию», едва успев побриться и сменить белье, пропахшее потом, — всю ночь он провел в Версале, где посты радио-абвера вплотную подобрались к одному из передатчиков. Шустер и Родэ нашли место для палаток, но потом выяснилось, что стоят они неудачно, и место пришлось менять, приноравливаясь к планировке улиц. Только на рассвете они добились желаемого, и квартал, откуда работает передатчик, оказался взятым в клещи.
В ожидании начала совещания Шустер дремлет в глубоком кресле у двери кабинета. О чем бы ни стал говорить генерал, в адрес Шустера он не бросит упрека: радио-абвер в Париже делает все, что может. Остальное же капитана касается постольку-поскольку, и он заранее отводит себе на совещании удобную роль созерцателя. Совсем иначе себя чувствует Рейнике. Он даже не дает себе труда скрыть неудовольствие приглашением. СД ни в малейшей степени не зависит от абвера, и фон Бентивеньи злоупотребил положением, вызывая его к себе, да еще через посредство генерала полиции Кнохена и военного губернатора Парижа генерала Боккельберга. Интересно, что скажет Кальтенбруннер, получив сообщение о совещании?.. Рейнике нетерпеливо подрагивает коленкой, и свет тускло отражается на кончике его сапога. Штандартенфюрер зевает и громко спрашивает адъютанта: