Страница 8 из 22
Возвратившись в пансион, я лег на кровать в своей комнате и тщетно попытался забыться сном. Из кошелька я достал визитную карточку анонимного благодетеля, ту, которую сжимал в руке, пробудившись в постели Хлое, и перечитал в темноте слова, написанные на обороте: «Большие надежды».
5
В мире, где я жил, надежды, большие или маленькие, редко становились реальностью. Еще несколько месяцев назад, отходя ко сну, я мог бы пожелать лишь одного: набраться однажды смелости и перемолвиться хотя бы словечком с Кристиной, дочерью шофера моего наставника. И я с нетерпением ждал рассвета, чтобы поскорее вернуться в редакцию «Голоса индустрии». Но теперь даже эта опора стала ускользать из-под ног. Может, если бы какое-то из моих начинаний с треском провалилось, то мне удалось бы вернуть расположение своих товарищей, говорил я себе. Может, если бы я написал нечто настолько бездарное и скучное, что ни один читатель не одолел бы больше одной страницы, мне простили бы грехи юности. И быть может, эта цена не была чересчур высокой за возможность снова почувствовать себя в редакции как дома. Быть может.
Впервые я пришел в «Голос индустрии» много лет назад за ручку с отцом, человеком измученным и неудачливым. Вернувшись с войны на Филиппинах,[11] отец встретился лицом к лицу с городом, не желавшим его принимать, и женой, успевшей позабыть мужа и решившей уйти через два года после его возвращения. Бросив мужа, она оставила его с разбитым сердцем и с сыном на руках, которого он никогда не хотел и не знал, что с ним делать. Отец, с трудом умевший прочитать и написать собственное имя, не имел ни достойной профессии, ни определенных занятий. На войне он хорошо научился лишь убивать себе подобных, прежде чем они убьют его. Конечно, это делалось ради великих и возвышенных целей, казавшихся тем более вздорными и жалкими, чем ближе к эпицентру сражения находился человек.
Вернувшись с войны, отец выглядел лет на двадцать старше, чем когда уходил на фронт. Он пытался устроиться на работу на различные предприятия в районах Пуэбло-Нуэво и Сан-Марти, но на службе ему удавалось продержаться от силы несколько дней: рано или поздно он приходил домой, не смея поднять глаз от стыда. Через некоторое время, не имея иного выбора, он поступил на должность ночного сторожа в «Голос индустрии». Жалованье было скромным, однако шли месяцы, и впервые с момента его возвращения с войны появилась надежда, что больше он не станет искать на свою голову неприятностей. Однако передышка оказалась короткой. Фронтовые товарищи отца — живые трупы — вернулись с войны калеками, физическими и духовными, наверное, только для того, чтобы познать горькую истину: те, кто послал их умирать во имя Бога и отечества, теперь плевали им в лицо. Так вот, компания старых товарищей по оружию вовлекла отца в сомнительные дела, которые явно были ему не по плечу, чего он так и не сумел понять.
Довольно часто отец пропадал дня на два, а когда возвращался, его руки и одежда пахли порохом и в карманах заводились деньги. Он тогда уходил к себе в комнату и, думая, будто я ничего не замечаю, колол себе дозу — большую или маленькую, в зависимости от того, сколько удалось достать. Сначала он не закрывал дверь, но однажды, поймав меня за подглядыванием, надавал оплеух, разбив мне губы. Потом он обнял меня и прижимал к себе, пока руки не ослабели и он не растянулся на полу. Иголка все еще была воткнута в тело. Я вытащил иглу и накрыл отца одеялом. После этого случая отец начал запираться на ключ.
Мы жили в маленькой мансарде, нависавшей над строительной площадкой, где велись работы по возведению нового Дворца каталонской музыки для хора «Каталонский Орфей».[12] Это был холодный и тесный угол, где ветер и сырость легко проникали сквозь стены, словно их сделали из бумаги. Я любил сидеть, свесив ноги, на маленьком балконе, провожал взглядом прохожих и смотрел на неровную гряду скульптур и невообразимых колонн, возвышавшуюся на противоположной стороне улицы. Мне казалось, одни стоят так близко, что стоит протянуть руку, и я смогу потрогать их пальцами, а другие (большинство) представлялись далекими, как луна. Я рос слабым и болезненным ребенком, подверженным лихорадкам и инфекциям. Болезни не раз доводили меня чуть ли не до края могилы, однако в последний момент, словно устыдившись, шли на попятную и отправлялись на поиски более достойной добычи. Когда я хворал, отец после двух бессонных ночей у постели больного в итоге терял терпение, поручал меня заботам какой-нибудь соседки и пропадал из дому на несколько дней. Со временем я начал подозревать, что он надеялся, вернувшись, узнать, что я умер. Это избавило бы его от необходимости возиться с ребенком, здоровьем хрупким, как сухой лист, который ему был совершенно ни к чему.
И мне не раз хотелось умереть, но отец всегда, возвратившись, находил меня живехоньким, виляющим хвостом и капельку подросшим. Мать-природа развлекалась со мной без ложной застенчивости, сверяясь со своим обширным карающим сводом первопричин и бедствий, однако ни разу не нашла повода применить ко мне высшую меру. Вопреки всем предсказаниям я выжил в ранние годы, удержавшись на слабо натянутой веревке детства в эпоху до изобретения пенициллина. Тогда еще смерть не искала анонимности, и ее можно было увидеть и почуять повсюду, когда она собирала жатву душ, еще не успевших даже согрешить.
Уже в то время единственными моими друзьями были слова, выведенные пером на бумаге. В школе я научился читать и писать намного раньше, чем другие дети квартала. Там, где мои товарищи видели на странице лишенные смысла чернильные закорючки, я видел свет, улицы и людей. Слова и тайный их смысл завораживали меня. Они казались мне волшебным ключом, открывающим двери бескрайнего мира, простиравшегося за пределами моего дома, улицы и томительных дней, когда даже я интуитивно чувствовал, что мне уготована незавидная доля. Отца раздражали книги в доме. В них содержалось нечто, помимо букв, что было выше его понимания, и это его задевало. Он не уставал повторять, что как только мне исполнится десять, он пристроит меня на работу и мне лучше выбросить из головы пустые фантазии, иначе я ни в чем не преуспею и умру с голоду. Я прятал книги под матрацем и дожидался момента, когда он уйдет или заснет, чтобы почитать. Однажды он застал меня за чтением и страшно разозлился. Вырвав у меня из рук книгу, он вышвырнул ее в окно.
— Если еще раз увижу, как ты жжешь свет, читая эту чушь, тебе не поздоровится.
Отец не был скупым, и, хотя мы очень нуждались, когда мог, подбрасывал мне пару-другую монеток, чтобы я покупал себе сладости, как другие дети квартала. Он не сомневался, что я их трачу на лакричные палочки, семечки или карамель, но я хранил деньги под кроватью в жестяной банке из-под кофе, и когда набиралось четыре или пять реалов, тайком от отца бежал покупать книжку.
Моим излюбленным местом в городе была книжная лавка «Семпере и сыновья» на улице Санта-Ана. То место, пахнувшее старыми бумагами и пылью, являлось моим храмом и убежищем. Хозяин лавки разрешал мне устроиться на стуле в уголке и читать в свое удовольствие любую книгу на выбор. Вручая мне томик, Семпере никогда не брал с меня денег, но перед уходом, улучив момент, когда он отворачивался, я обычно оставлял на прилавке горстку накопленных монеток. Конечно, это были жалкие гроши. Если бы мне пришлось действительно покупать книги на эту мелочь, я мог бы позволить себе только лист папиросной бумаги. Когда наступало время уходить, это стоило мне немалых нравственных и физических усилий, ибо ноги отказывались идти. Если бы от моего решения что-то зависело, я поселился бы в той лавке.
Как-то на Рождество Семпере преподнес самый лучший в моей жизни подарок: экземпляр старой книги, зачитанной до дыр.
— «Большие надежды» Чарльза Диккенса, — прочел я на обложке.
11
Речь идет об испано-американской войне 1898 г. США, стремившиеся к захвату последних испанских колоний в Тихоокеанском регионе, объявили войну Испании под предлогом борьбы с испанским колониальным гнетом. Война продлилась три с половиной месяца, Испания была вынуждена капитулировать и по условиям Парижского мирного договора передала США Пуэрто-Рико, о. Гуам и (за 20 млн. долларов) Филиппины. Куба, формально объявленная независимой, также оказалась под контролем Соединенных Штатов. Поражение в этой войне произвело тяжелое впечатление на испанское общество.
12
Построен в 1905–1908 гг. архитектором Доменек-и-Мунтанером, является одним из шедевров испанской школы модернизма. В 1997 г. провозглашен ЮНЕСКО достоянием человечества.