Страница 101 из 109
Сняв с верблюда мешок, который ей оставил Азаз, она достала с самого дна последнюю горсть фиников, которую берегла уже несколько дней. Все прочее было съедено. Осталось только вяленое мясо бедного Кактуса, которое так затвердело на солнце, что, кусая его, Мариата опасалась за свои зубы.
«Представь, что финики — это фиги, — строго приказала она себе. — Если ты сумеешь хорошо это сделать, то, может быть, обманешь и ребенка. Он тоже примет финики за фиги. Вспомни, каковы фиги на вкус, какая у них твердая кожура, а под ней засахарившаяся мякоть, заполняющая рот. Она очень сочная, семена застревают между зубов…»
— Фиг у меня больше не проси, — тихо приказала она ребенку чуть позже. — Все, кончились.
До сих пор им везло. С подветренной стороны дюны они нашли пастбище, не тронутое другими путешественниками, и Такамат целый день щипала там травку, довольно бормоча что-то свое, верблюжье. Ее челюсти работали не переставая, двигались из стороны в сторону, измельчая твердую сухую траву в жвачку ядовито-зеленого цвета. Воду они тоже находили, даже те колодцы, которые представляли собой просто дырки в земле, совсем незаметные, занесенные песком. Обнаружить такую можно, только буквально провалившись в нее. Мариата во всем следовала наставлениям брата, шла по звездам, потом лицом к ветру, но не забывала и о своем чутье. Ноги слушались ее только тогда, когда сердце подсказывало, что так надо. Но все равно воды у них было ровно столько, сколько могли унести маленькая верблюдица и беременная женщина. Горб Такамат все еще оставался твердым и торчал прямо, но Мариата беспокоилась о здоровье животного, по правде говоря, даже больше, чем о своем собственном. В самое жаркое время дня, когда они отдыхали, Мариата лежала, ощупывала ладонями живот и чувствовала, как он растет, как разбухают маленькие холмики интимной плоти, которые обычно не видны, спрятаны. «Твой маленький колодец в пустыне» — так Амастан называл это место. Он целовал ее бедра, и ночной воздух холодил влажные отметины. Потом возлюбленный запускал язык глубоко в это место, и Мариата извивалась от наслаждения.
— Настанет день, и у тебя отсюда явится ребенок, как ты сама вышла на свет из этого места твоей матери, — говорил Амастан. — Он будет и мой тоже, самый красивый и желанный во всем мире…
«Интересно, что он сказал бы сейчас, глядя на мое тело, — думала она. — Огромное, опухшее так, что вот-вот лопнет. Кожа натянута как на барабане, груди, когда-то так красиво вздернутые, теперь набухли и отяжелели, как овечье вымя. Ноги как пальмовые стволы, икры обвисли мешками. Нет-нет, такие мысли до добра не доводят…»
Мариата устало, едва волоча ноги, шла дальше. За ней невозмутимо вышагивала Такамат.
Несколько раз над головой женщины проносились самолеты. Они летели так быстро, что шум моторов предшествовал их появлению и был еще слышен, когда их давно уже не было в небе. Верблюдица, похоже, не обращала на них никакого внимания, но Мариате эти железные птицы казались зловещими, поскольку не принадлежали ни земле, ни небу. Дорогу, о которой говорил Азаз, она пересекла в самом начале безлунной ночи, когда весь мир окунулся в черноту и, куда ни глянь, не было видно ни огонька, ни светлого пятнышка. Оставив позади пустыню Танезруфт и держа направление по звездам, Мариата пересекла пески Эрг эль-Агейбы, хотя не знала этих названий. Она понимала только одно. Когда встало солнце, перед ней лежало самое пустынное место из всех, которые женщина видела в жизни, безбрежная песчаная равнина, перемежаемая твердыми бурыми площадями, покрытыми солью. Была здесь и растительность, но такая колючая, что даже Такамат, которая до сих пор не проявляла разборчивости, характерной для верблюдов, к этим колючкам и близко не подходила.
Они несколько дней двигались на юг, пока не вышли к широкому руслу высохшей реки, и брели по нему три дня. Потом сандалии Мариаты совсем развалились, и они были вынуждены остановиться. Женщина села на камень и внимательно осмотрела свои ноги, покрытые мозолями. Когда-то давно, в незапамятные времена, она гордилась своими красивыми ногами. Они были стройны, изящны и элегантны. Когда на свадьбу их раскрасили хной, все, кто видел это, не могли сдержать восторженных восклицаний. Но с тех пор много воды утекло, и пустыня с лихвой взяла свое. С самого начала путешествия у нее на ногах стали надуваться волдыри, которые превращались в болячки и заживали, но на их месте тут же появлялись новые. Все ноги Мариаты были покрыты шрамами, толстые наросты твердой кожи на ступнях растянули тонкую оплетку сандалий, и швы не выдержали. Женщина быстренько перевязала обувь кусками тряпки, которую оторвала от платья, закрыла обезображенные ступни и подумала, что не скоро теперь сможет танцевать босиком. Ее губы на мгновение искривились в язвительной улыбке.
Теперь она внимательно следила за погодой. В последние несколько дней в небе появлялись облака, а это означало одно: надвигается сезон дождей.
— В пустыне люди чаще тонут в воде, чем погибают от жажды, — сказал ей однажды Амастан, но Мариата рассмеялась и ответила, что не столь глупа, чтобы верить в такие сказки.
— Вот увидишь, что это правда, — сказал он и больше не стал говорить об этом.
Но на следующий день Амастан пошел на другой конец селения, привел к ней старого Азелуана, и тот подтвердил этот невероятный факт.
— Если в пустыне льет дождь, то это страшный ливень с грозой, — сказал старик. — Он так силен, что земля не успевает впитать воду, она собирается в уэдах и образует мощные потоки. Когда в небе появляются облака, мы ищем места где повыше.
Она все равно не очень ему поверила, подумала, что Амастан просто подговорил старого погонщика верблюдов, который и подтвердил эту сказку, но теперь вспомнила тот разговор и, когда стемнело, повела Такамат вверх по склону скалистой долины. Идти здесь было трудней, они продвигались гораздо медленней, приходилось пробираться меж скал и огромных валунов, но скоро Мариата заметила у Такамат особый дар находить лучший маршрут. Тогда она наконец-то влезла на спину верблюдицы и дала отдохнуть своим усталым костям. Последние несколько недель они шагали бок о бок. Мариата стала уже слишком тяжела для этого небольшого животного и теперь была рада, что щадила Такамат. Верблюдица двигалась осторожно и расчетливо, значит, не очень устала. Интуиция не подвела Мариату. Ближе к рассвету с шорохом стали падать первые капли, оставляя на скалах, покрытых пылью, темные пятнышки. Скоро Мариате уже пришлось искать убежище. Дождь вдруг полил как из ведра. Со своей удобной позиции на склоне она с изумлением смотрела, как в уэд стеной хлынула огромная, пенистая, коричневая волна, несущая за собой песок и вымытую почву. Если бы они сейчас были там, внизу, то беспощадный поток в одно мгновение смыл бы и унес с собой и ее, и Такамат. Совсем скоро Мариата уже вся дрожала от холода. Впрочем, может быть, больше от потрясения, которое она пережила, представив, что могло случиться, если бы они оставались на дне уэда.
Сезон дождей пробудил к жизни невиданные прежде силы пустыни. Отовсюду, из каждой щели, из любой мельчайшей дырочки полезли какие-то травки, и Такамат их тут же выщипывала. Окруженная этим неожиданным изобилием, животворящей энергией, все свои силы, все внимание Мариата теперь отдавала растущему в ней ребенку. Ее живот распухал, как тесто на дрожжах, хотя непонятно было, куда ему еще расти. Мариата спрашивала себя, в какой же момент зародилась в ней новая жизнь, этот огромный ребеночек, и никак не могла собраться с силами, чтобы посчитать недели и месяцы обратно, до смерти Амастана и далее. Совершенно выбившись из сил, она раскачивалась в седле в такт движениям верблюдицы и то и дело сползала, обеими руками вцепившись в его резную, раздвоенную деревянную рукоятку. Никогда в жизни Мариата еще не чувствовала такой усталости.
Потом настал день, когда, продолжая двигаться вперед, она ощутила под платьем струю влаги. Сначала Мариата подумала, что это моча, хотя в последние несколько недель она почти не ходила по малой нужде. Потом вдруг живот пронизала столь резкая боль, что Мариата раскрыла рот и согнулась пополам. Через минуту боль утихла, но прошло немного времени, и нахлынула новая, а потом еще и еще.