Страница 11 из 61
Движение надземного поезда меня укачало, и я по-настоящему обрадовалась, когда он остановился, и все мы высыпали наружу.
Следующая сцена напомнила мне иллюстрацию с пилигримами из какого-то библейского трактата, где паломники тянулись к святому месту: так огромная толпа, крошечной частью которой была я, стремительно текла по наклонной улице к мощно освещенным стенам Садов Екатерины. Уличное освещение здесь было прекрасным, ни одного неработающего фонаря, стены по верху украшали бусы из ламп. Струи раскрашенного света то и дело прошивали, переплетаясь, воздух над парком. Толпе это нравилось. Они были возбуждены, лица их горели золотом, почти как металл. Думаю, мое тоже.
Впереди открывалась целая вереница ворот, снабженных ящиками для оплаты. Войти стоило всего десятку, что меня удивило, но, с другой стороны, учитывая численность толпы, и МЕТА и Городской Сенат урывали неслабый кусок. Что касается богатых горожан, здесь их не было. Для них были предусмотрены частные презентации.
Сад разрастался газонами и террасами, он пух от огромных деревьев, выращенных размер в размер относительно друг друга. Огненные лучи взмывали, и время от времени их небесное шитье заволакивало дымом фейерверков.
Я просто следовала за толпой, казалось, четко представляющей, куда она массово двигалась. В конечном счете, я думала, что мы достигнем наиболее высокой точки и будем вытягивать шеи, чтобы рассмотреть соответствующие глубины некой арены, чаши звука с крохотной сценой для представления где-то на самом дне. Но вместо этого, восхождение окончилось на просторном, покрытом дерном плато, приподнятом над землей как пиршественный стол под открытым ночным небом. Далекий, как кольца иных планет, за краями площадки едва теплился свет города.
Где же была сцена?
Другие также недоумевали. Я слышала, как мой вопрос произносился вслух несколько раз.
Кто-то ответил:
— Я вижу только одну возможную сцену.
— Ну и где?
— Подними голову.
И мы подняли. К параллельной черной плоскости ночи, где сияла луна, и сновали лучи света. Очередной фейерверк открылся желтым зонтиком, и серебряные звезды безобидно осыпались вниз.
…Когда же он умрет, изрежь его на маленькие звезды, и все так влюбятся в ночную твердь…[14]
По толпе пошел тихий рокот, выраставший отдельными взвизгами и криками.
Однажды я видела фильм, — не визуализатор, а одна из тех старых целлулоидных пленок. Там была сцена на горе, где стояли люди и глядели вверх на блестящий канделябр инопланетного корабля, спускающегося к ним с небес. Интерес к НЛО пропал, когда Астероид разрушил саму идею открытого космоса и всего космического. И тогда, в Садах, было прямо как в том фильме. Люди стояли и ждали НЛО. Или ждали, когда боги древних мифологий сойдут с заоблачных высот.
Изменение голоса толпы обыкновенно указывает на то, что что-то происходит. Что-то приближалось. Как герои фильма, все мы задирали головы, выгибали шеи и сканировали небо.
Это было волшебно. Умно, хитро, нас обвели вокруг пальца. И все равно волшебно.
Приближающимся объектом оказался золотой плот: он как восход всплыл с востока и продрейфовал поперек лунного лика и пламенеющего ока Астероида. Я предположила, что плот шел по проводам, закрепленным где-то высоко на невидимых мачтах. Но выглядел он как судно некой сверхъестественной сферы.
Они плыли на том плоту. Даже с такой высоты их можно было различить благодаря особому освещению, благодаря их одеждам, их сущностям. Все восемь. Двое золотых, двое медных, двое новеньких астерионовых, двое серебряных. Каждая пара состояла из одного мужчины и одной женщины.
Тела их облачали, если не считать металлических панцирей кожи и длинных каскадов пламенеющих, тлеющих волос, второй кожей одежды из драгоценных камней, чешуи, блесток. Они походили на роскошных насекомых, и с приближением можно было ухватить блеск глаз, глядящих на тебя в ответ.
Боже, как могла я когда-то думать, что можно любить подобное создание? Поклонение — да, самопожертвование — вероятно. Но не любовь. Как можно любить что-то настолько прекрасное, что тяжело смотреть? Как глядеть в самое сердце солнца. Ослепнешь.
Но толпа, вечно голодная до сенсаций, до чего-то отличного от скучной, изнурительной рутины реальной жизни, кричала и аплодировала.
Моя шея уже болела, выгнутая под таким углом. Ну и что.
Плот нырял все ниже, ближе. Теперь можно было, при очень высоком росте, дотянуться и коснуться кончиком пальца обшивки нижней его части.
Я видела его. Сильвера. Он стоял у низкой золотой ограды, глядя вниз, и его прекрасные глаза скользили по нам, без малейшего оттенка требования, сомнения, или смятения, — только та нечеловеческая уверенность, в которой не было места горделивости. Его глаза как пламя цвета солода. Его длинные волосы, густые, струящиеся волной, гранатово-красные. На нем черные, чернее самой ночи одежды.
Красное облегало тела черных астерионов. Я мельком увидела их на плоту. Видела и Глаю в золотом, настраивающую лебединую шею флейты. Двое золотокожих, одетых в серебристые покровы, сначала неподвижно стояли на руках, затем на одном пальце, другой рукой махая нам, смеясь и точно держа равновесие. Копперы были одеты в павлиново-зеленое. Они бросали нам цветы, но растения растворялись в воздухе еще до того, как кто-то успевал их поймать.
Видела его. Я видела его, как если бы все остальное лишь частично существовало, а он был больше всего сущего на земле.
Его глаза скользнули по мне. Я почувствовала это, будто прикосновение. Видел ли он меня? Высокую, худую, обыкновенную девушку в ношенном белом платье, со смуглой кожей и темными волосами. Человека. Очередного человека, приковавшего взгляд к нему и его племени.
Разумеется, он меня не видел. Но по прикосновению его взгляда, я почувствовала, как мой дух из тела перетек в его глаза, и как с движением их перемещался и он от человека к человеку, следуя чужой воле.
Вскоре началось Шоу.
Думаю, над парком распылили кое-какие легализованные наркотики. В воздухе висел знойный аромат фимиама, что напомнило мне о церковных действах, которые Дед утверждал в качестве обязательных процедур для проклятых. И лучи, перечеркивающие небо, — может быть, и они были не просто светом.
Боль в шее ушла. Она больше ничего не значила, ведь я лишилась тела, существовал лишь парящий дух, подвешенный в воздухе как смытая с края плота папиросная бумага.
Они пели нам, играли сцены из драм, боролись и музицировали. Бессовестное количество усовершенствований претерпели их умения, и теперь создавалось впечатление, будто все это должно было опровергнуть тот факт, что когда-то эти создания хоть на секунду можно было принять за человеческое существо. Теперь нельзя. Они стали волшебниками.
Конечно, нельзя было бы и на миг допустить мысль, что они смертны, когда они умеют вытворять такое… и такое…
Джейн говорила, что копперы были актерами. Сейчас их игра отличалась более чем просто очевидными способностями. Что-то в голосовых устройствах, — певцы тоже были этим снабжены, — заставляло слова звучать одновременно и над головой, (как если бы плот сновал взад и вперед по плато), и внутри самого уха, исключительно для тебя одного. Такими были их голоса. Каждое слово — капля света, или капля тьмы. Но это не все. Сцена, разыгрываемая копперами, была взята из старинной пьесы, не знаю какой, возможно, древнегреческой. Он и она, выступив вперед, изменились. То есть их одежда поменялась, прямо на глазах.
Их изумрудные паноплии осовременились. Неожиданно грудь женщины оказалась обнажена — совершенные медные полусферы с красными бутонами сосков. На ней была отделанная оборками металлическая юбка приглушенно-золотистого цвета, и в гладкие лимонно-желтые волосы вплетены змеи. Преображение произошло плавно, без сторонней помощи, ничто не замутняло нам зрение. Мужчина-коппер тоже переоблачился в килт из металлической чешуи, руки его обвивали бронзовые кольца, а светловолосую голову венчал бледный цветок-корона.
14
Слова, которые вспоминает Лорен, и которые произносила Джейн в «Серебряном любовнике» — это цитата из «Ромео и Джульетты» У.Шекспира (Акт 3, сцена 2). Здесь цитата приводится в переводе Пастернака:
В оригинале:
Перевод Е. Савича, например, более близок к оригиналу: