Некто Финкельмайер

— Все должно сейчас уладиться само собой, — сказал он, прощаясь, и Фриде.

— Ой, что-то не верится! Так тяжело, так тяжело! — горько вздохнула она. — Вы повидаетесь с Ароном? Вот, отдайте ему письмо. Уже с неделю у меня лежит. Из какой-то воинской части.

Фрида протянула Никольскому конверт. Взглянув на обратный адрес — «в/ч» и номер, — он сунул письмо в карман.

Когда на следующий день, вернувшись с работы, Никольский присел к столу, чтобы выпить с тетушкой чаю и затем отправиться к Арону, он взял вынутую только что из ящика «Вечернюю газету» и развернул ее, проглядывая невнимательно. Заголовок в подвале третьей страницы заставил вскинуться и бросить ложечку.

— Что там, Ленушка? — спросила тетя. Но Никольский не слышал ее, он читал:

НЕКТО ФИНКЕЛЬМАЙЕР — «ПОЭТ»

Некоторое время назад некто Финкельмайер вообразил себя поэтом. Конечно, каждый вправе считать себя, кем захочет. Известный гоголевский герой, Поприщин, называл себя Алжирским беем… Но никто у нас не вправе, возомнив себя «личностью», наплевательски относиться к нормам и правилам нашего общежития, не выполнять по отношению к обществу прямых обязанностей гражданина, среди которых одна из высших —обязанность заниматься общественно-полезным трудом. А что же Финкельмайер?

Он решил, что надо жить в соответствии со своими мещанскими, обывательскими представлениями о том. как должен жить «поэт». Прежде всего он оставил работу. У Финкельмайера, поясним, есть диплом, которым он обзавелся в заочном институте. Бывшие его сослуживцы, конечно, не могли не видеть, с какой «элегической» ленью проводил за конторским столом дни за днями этот «поэт» с высшим экономическим образованием! Но зато он никогда не отказывался от командировок по причине, известной всем ловкачам — «сачкам», как они сами себя называют: в командировке можно ничего не делать, а к окладу получать дополнительные суточные…

Итак, «поэт» оставил работу. Затем он оставил семью, жену и двоих детей. Вы, читатель, возмущены? Не стоит возмущаться. Среди обывателей широко распространено мнение, что все поэты живут «романтической жизнью». Конечно, откуда взяться вдохновению, если «быт заедает», из кухни запах щей, а под ногами малыши копошатся?! Нет, нет, для вдохновения нужно другое. Свобода чувств! Богема! Жизнь без обязанностей!

Нашлось и богемное общество — в доме преподавательницы, ни больше ни меньше, итальянского языка! Не правда ли, красиво? Там собирались, чтобы пить водку, сводить знакомства, ну и, между прочим, развлекаться для пущего интереса, беседами «за искусство». В основном — за абстрактное. И «за поэзию» — тоже непонятную, без мысли и идей, которую в изобилии поставлял Финкельмайер. А что же насчет свободной любви? Один из новых приятелей Финкельмайера, по роду службы эксперт по патентным делам, оказался экспертом и по другим делам, весьма неприглядным: он (разумеется, из одних только поэтических чувств) предоставил «поэту» свою… жену. Невероятно, но факт: милиция, вызванная в комнату, сплошь уставленную рисунками обнаженных женщин, с трудом могла установить, «кто есть кто»: были тут и муж, и бывшая жена, и «поэт», и тот, кто предоставил ему свою комнату после того, как «поэт» ушел от законной жены. Правда, испугавшись милиции, Финкельмайер спешно перебрался к «эксперту» — у того, слава Богу, есть однокомнатная кооперативная квартира! И эксперт, конечно, тоже не задумался отдать ее в распоряжение «поэта».

Все это грязно и скучно. Удивительно, однако, что у Финкельмайера нашлись и солидные покровители, например, в лице одного уважаемого пожилого поэта. Ему бы следовало наставить сумасбродного молодца на путь истинный и объяснить ему, что долг каждого — служить народу. Если ты поэт по призванию — служить оружием гражданственной поэзии. А если не поэт (как в случае с Финкельмайером) — то честным трудом в соответствии со своими способностями. Но вместо этого маститый литератор взял на себя роль мецената и открывателя новой «звезды». Думается, писатели оценят этот достойный сожаления случай.

Вызывает удивление и то, что бывшие коллеги Финкельмайера не сочли нужным поинтересоваться, почему внезапно захотел уволиться их сотрудник… Почему он многие месяцы не снимается с профсоюзного учета?

Долг общественности не оставлять ни малейшей возможности тем, кто хочет «легкой» жизни тунеядца. В нашем прекрасном городе не должно быть ни одного человека, позорящего честь столицы. С паразитическими элементами, в какую бы «поэтическую» или иную тогу они ни рядились, необходимо вести решительную борьбу.

Дело тунеядца Финкельмайера направлено в суд.

С. БЫЛОВ.

С. Былое! С. Былое?! Пре-былов?!! Пребылов! Он! Никольский кинулся к Арону. Квартира была пуста. В три часа ночи удалось его найти: Финкельмайер содержался в КПЗ — в камере предварительного заключения.

— Значит, вы говорите, следователь приходил?

— Да. Он был уверен, что Леопольда Михайловича скрывают.

— Понятно, понятно… Понятно, понятно…

Свое рассеянное «понятно, понятно» адвокат повторял уже битый час. Никольского это бесило — не сами слова, а их тон, который означал прямо противоположное, — что адвокату далеко не все понятно… Бесила Никольского и трубка, эдакий картинный, бесполезный предмет, который адвокат без конца вертел в руках, посасывал, со стуком клал на стол и снова брал, и все никак не раскуривал. И сам адвокат раздражал: грузный, пожилой человек этот держался с каким-то фатовством, он начинал ни с того ни с сего причесываться, застегивать пуговицы пижамного пиджака, то, наоборот, расстегивался и закладывал пальцы за подтяжки, которые и без того едва не лопались на объемистом брюхе. Отвечая на вопросы адвоката, Никольский старался говорить кратко и точно, не размазывая, но тот сразу же начинал демонстрировать свое полное равнодушие к разговору, принимался листать какие-то журнальчики, бюллетени, какие-то пухлые своды постановлений. Досадуя, что его не слушают, Никольский умолкал, однако адвокат с небрежностью бормотал: «слышу вас, слышу, вы продолжайте», —вовсе и не думая отрываться от своего дурацкого перелистывания.

— А вот эта… — Адвокат ухмыльнулся. — Маленькая хозяйка большого дома — да? Она будет свидетельствовать?

— Ни в коем случае! — резко сказал Никольский. — Я категорически… Словом, это невозможно. Она беременна.

— А-а… — Понятно, понятно. Отец вы?

— Нет, Леопольд Михайлович.

— О, Господи! — вырвалось у адвоката.

Он нахмурился и, уставясь в пол, долго сосал свою трубку.

— А ваша… не знаю, жена? Подруга вашего приятеля? — она могла бы свидетельствовать?

Ну к чему это вам?! — взорвался Никольский, но взял себя в руки. — Во-первых, она в Литве. Во-вторых, ее тоже не следует мучить. Ей достаточно выпало, хватит. И потом, я же вам объяснил — не жена, брак был фиктивный. И мы уже разведены.

— Ах, вы разведены?

— Да.

— Понятно, понятно… Эта новость полезна, полезна… Хоть эта новость у нас полезна…

Он бросил трубку, застегнул пиджак, опять расстегнул, затем мельком взглянул на Никольского.

— Вы, пожалуйста, без этой вашей тихой злости. Послушайте меня. Вы же хотите, чтоб я? Другого-то некогда вам искать, да и кто, не знаю, возьмется… А покойному вашему товарищу — искусствоведу я обещал свою помощь.

— Простите, я совсем не… — смутился Никольский.

— И будет, и будет! Я это к тому, что нам нужен контакт, вы меня понимаете?

— Понимаю. Спасибо.

— И отлично. Мы ограничены временем, а проблем тут сверх головы. Процесс пойдет на гребне волны — на гребне кампании по борьбе с тунеядцами. А угодить в самый разгар кампании — особенно неудачно. Защитнику оставляется роль сострадательная… Так-то вот… Это одно. Второе: я не специалист по административному праву. Но было бы это иначе, — ситуация вряд ли стала бы оптимистичней. Эти самые суды над тунеядцами начались недавно, им от роду двух лет не наберется. Сами законоуказания недостаточны, чтобы моя позиция выглядела основательной, вот, дорогой мой, в чем казус!