Уроки милосердия

По иронии судьбы я, которая всю жизнь активно отрицала любую религию, обратилась к библейскому правосудию: око за око, смерть за смерть. Я расстегиваю рюкзак и достаю одну идеальную булочку. У нее сверху такая же замысловатая корона, она так же присыпана сахаром, как и булочка, которую я испекла для бабушки. Но в этой не шоколад с корицей.

Джозеф берет ее у меня из рук.

— Спасибо, — благодарит он, и на глаза у него наворачиваются слезы.

Он с надеждой ждет.

— Ешьте, — велю я.

Он разламывает булочку, и я вижу крапинки аконита, который мелко порубила и смешала с тестом.

Джозеф отламывает четверть булочки, кладет ее в рот. Пережевывает и глотает, пережевывает и глотает. Пока от булочки не остается ни крошки.

Я обращаю внимание на его дыхание: оно становится тяжелым и затрудненным. Он начинает задыхаться. Пытается встать, сбивает с шахматной доски несколько фигурок, делает пару шагов… Я подхватываю его, устраиваю на полу. Ева начинает лаять, тянуть его за брюки. Отгоняю ее прочь. Руки его вытягиваются, он корчится передо мной.

Если я проявила сострадание, то в глазах окружающих буду не таким чудовищем, как он. Если отомстила — я ничуть не лучше его самого. Надеюсь, что проявление обоих чувств компенсирует друг друга.

— Джозеф, — говорю я громко, наклоняясь над ним, чтобы убедиться, что он меня слышит. — Я никогда в жизни вас не прощу.

Из последних сил Джозефу удается ухватиться за мою рубашку. Он комкает ткань в кулаке, тянет меня вниз, чтобы я почувствовала смерть в его дыхании.

— Чем… все… заканчивается? — выдыхает он.

Мгновение спустя он уже не шевелится. Глаза у него закатываются. Я переступаю через тело, забираю рюкзак.

— Вот этим.

Я приезжаю домой, принимаю снотворное и к тому времени, как Лео залазит ко мне под одеяло, уже давным-давно сплю. На следующее утро, если говорить откровенно, я все еще сонная — наверное, оно и к лучшему.

Женевра, историк, совсем не такая, как я себе представляла. Она молоденькая, только после университета, на одной руке у нее татуировка — полный текст вступления к Конституции.

— Давно пора, — говорит она, когда нас официально представляют друг другу. — Достало уже играть роль Купидона!

Мы едем к Джозефу домой, Женевра устроилась на заднем сиденье. Наверное, я больше похожа на зомби, потому что Лео тянется к моей руке и сжимает ее.

— Тебе не обязательно заходить.

Я отвечаю, что, по моему мнению, Джозеф скорее согласится сотрудничать, если увидит меня.

— Может, и необязательно, но мне необходимо там быть.

Если я и волновалась, что Лео сочтет мое поведение странным, то напрасно. Он настолько возбужден, что, похоже, не слышит моего ответа. Мы останавливаемся у дома Джозефа. Лео поворачивается к Женевре.

— Начали! — командует он.

Как он объяснил, смысл ее пребывания здесь в том, что если Джозеф запаникует, начнет путаться в деталях, чтобы «обелить» себя, то историк сможет указать на такие несовпадения следователю. Который, в свою очередь, поймает Джозефа на лжи.

Мы выходим из машины, идем к входной двери. Лео стучит.

«Он откроет дверь, и я спрошу, не он ли господин Вебер, — делился своими планами Лео, когда мы утром одевались. — И когда он кивнет утвердительно, я уточню: “Это не настоящее ваше имя, не так ли?”»

Однако дверь никто не открывает.

Женевра и Лео переглядываются. Потом Лео поворачивается ко мне.

— Он еще водит машину?

— Нет, — отвечаю я. — Больше не водит.

— И где, по-твоему, он сейчас может быть?

— Мне он ничего такого не говорил, — отвечаю я правду.

— Думаешь, подался в бега? — спрашивает Женевра. — Уже не впервые…

Лео качает головой.

— Мне кажется, он понятия не имел, что на ней микрофон.

— В лягушке лежит ключ, — вмешиваюсь я. — Вон там.

Я на негнущихся ногах иду в уголок крыльца, где на горшке с цветком сидит лягушка. И тут же вспоминаю об аконите. Ключ холодит ладонь. Я отпираю дверь.

Первым входит Лео.

— Господин Вебер? — окликает он, пересекая прихожую и направляясь в гостиную.

Я закрываю глаза.

— Госп… Черт! Женевра, звони девять-один-один! — Он роняет портфель.

Джозеф лежит именно так, как я его оставила: перед кофейным столиком, вокруг разбросаны шахматы. Его кожа приобрела голубоватый оттенок, глаза открыты. Я опускаюсь на колени, хватаю его за руку.

— Джозеф! — кричу я, как будто он может меня услышать. — Джозеф, вставайте!

Лео щупает пульс на шее — пульса нет. Он смотрит на меня поверх тела Джозефа.

— Мне очень жаль, Сейдж…

— Опять все накрылось медным тазом, босс? — спрашивает Женевра, пытаясь заглянуть ему через плечо.

— Бывает. Это гонка на время.

Я осознаю, что продолжаю держать Джозефа за руку. На запястье у него больничный браслет, который он так и не снял.

Джозеф Вебер, дата рождения: 20 апреля 1918 г. Группа крови: III (+).

Неожиданно мне не хватает кислорода. Я отпускаю руку Джозефа и бросаюсь в прихожую, где Лео уронил свой портфель, когда увидел тело на полу гостиной. Хватаю его, бегу подальше от входной двери — как раз подъезжают местная полиция и «скорая помощь». Они начинают расспрашивать Женевру и Лео, я скрываюсь в спальне Джозефа.

Сажусь на кровать, открываю портфель, достаю личное дело, которое еще несколько дней назад Лео не разрешал мне брать в руки.

На первой странице фотография Райнера Хартманна.

Адрес в Вевельсбурге.

Дата рождения — такая же, как у Гитлера, однажды Джозеф сам признался.

И другая группа крови!

У Райнера Хартманна была четвертая. Уж это эсэсовцы определить могли. Группа крови не только была внесена в личное дело, но и сделана татуировка, которую, по словам Джозефа, он вырезал армейским ножом. Однако на прошлой неделе, когда Джозефа без сознания привезли в больницу, у него взяли кровь на анализ и написали: ІІІ (+).

А это означает, что Джозеф Вебер — не Райнер Хартманн.

Я вспоминаю бабушку, которая рассказывала о лагерфюрере, о том, как у него в правой руке дрожал пистолет. Потом представляю Джозефа, который сидит напротив меня в «Хлебе нашем насущном» и держит вилку в левой руке. Почему я была такой глупой и не заметила несоответствий? Или просто не хотела их замечать?

Я все еще слышу голоса в коридоре. Осторожно открываю прикроватную тумбочку со стороны Джозефа. Внутри пачка салфеток, флакон аспирина, карандаш и блокнот, который он всегда носил с собой в «Хлеб наш насущный», — тот, что он забыл в первый вечер.

Я уже знаю, что увижу там, даже не открывая.

Маленькие карточки с зазубренными краями, аккуратно приклеенные к страничкам по углам, оборотом вверх. Каждый квадратик испещрен крошечными, аккуратно написанными буквами — я сразу же узнаю этот почерк со всеми его стремительными линиями и впадинами. Я не умею читать по-немецки, но, чтобы узнать написанное, мне не нужно знать язык.

Я осторожно отклеиваю карточку от пожелтевшей страницы, переворачиваю. Это фотография ребенка. Шариковой ручкой внизу подписано «Аня».

Каждая фотография подписана. Герда, Гершель. Хаим…

История заканчивается раньше, чем в той версии, которую дала мне бабушка. Которую она написала, уже живя здесь и думая, что находится в безопасности.

Джозеф никогда не был Райнером Хартманном, он был Францем. Именно поэтому он не мог рассказать мне, в чем заключались каждодневные обязанности лагерфюрера: потому что он никогда им не был! Все, что он рассказывал мне, — это жизнь его брата. За исключением одной истории, которую он поведал вчера: когда смотрел, как Райнер умирал у него на глазах.

Комната поплыла передо мной. Я подалась вперед и уткнулась лбом в колени. Я убила невинного человека!

Невинного? Франц Хартманн был офицером СС. Наверное, он тоже убивал узников Освенцима, а если сам и не убивал, то был винтиком в машине массового уничтожения, и любой международный военный трибунал признал бы его виновным. Я знала, что он бил бабушку и жестоко избивал других. Он сам признался, что сознательно позволил брату умереть. Но разве это оправдывает то, что сделала я? Или я — как и он! — пытаюсь оправдать несправедливость?