Дождь Забвения

– Интересно? – спросил он, заметив, как увлеченно Ожье рассматривает пластинку.

Верити сунула хрупкий черный диск в конверт, положила на столик.

– Вы играли Малера?

– Нет. Это было кое-что из Баха. «Шестой Бранденбургский концерт» как он есть. В отличие от Малера, ни оригинальные ноты, ни звукозаписи не были утеряны.

– Но ведь это Малер? – тронула конверт Ожье.

– Да. Но до самого недавнего времени мы не могли найти эту запись. Теперь, когда она у нас есть, кое-кто кое-где пытается путем реверсивной инженерии восстановить оригинал. По-моему, напрасная работа. Больше шансов наткнуться на более-менее целые пластинки.

Ожье встревожилась, заподозрив, что ее проверяют или заманивают в ловушку.

– Постойте. Я кое-чего не понимаю. Вы сказали, что эта музыка была полностью утрачена.

– Да.

– И вот у вас целая и невредимая запись.

– Да. И это весьма отрадно. Пластинку, лежащую перед вами, наши добыли в Париже всего пару недель назад.

– Мне это кажется маловероятным, – осторожно проговорила Верити, не желая прямо обвинять во лжи. – Ничего крупнее булавочной головки не выйдет из Парижа так, чтобы я не узнала об этом. Если бы нашлось нечто столь значительное, мне бы обязательно сообщили. А скорее всего, эту пластинку нашла бы именно я.

– Эту пластинку вы пропустили. Сказать вам нечто чрезвычайно важное?

– Почему бы и нет?

– Это оригинал, а не копия. Перед вами аутентичный диск в первозданном виде. Никакой реставрации.

– Это мне тоже кажется чрезвычайно маловероятным. Сама пластинка могла пережить триста-четыреста лет почти без повреждений, но не конверт.

Калискан вернулся за свой гигантский стол, рядом с которым казался мальчишкой, забравшимся в отцовский кабинет. Он сцепил пальцы, глянул поверх них по-совиному:

– Продолжайте, я слушаю.

– Бумага столько не существует, особенно бумага того времени, сделанная из древесной массы. Смешно, но бумага более раннего периода, из хлопчатобумажной массы, сохраняется гораздо лучше. Хотя ее не так легко отбелить. Бумагу из древесной массы отбеливали квасцами, а они гидролизовались со временем и давали серную кислоту.

– Плохо.

– Очень. И в чернилах содержались металлические соли, приводившие со временем к деградации. Клей высыхал, наклейки на пластинке отставали, конверт распадался по швам. Краски тускнели. Лак на картоне становился коричневым и трескался. – Ожье снова взяла конверт и внимательно осмотрела, уверенная, что не замечает важного. – Правильными методами можно исправить большинство таких повреждений. Но результаты все равно необыкновенно хрупки и слишком ценны, чтобы обращаться с ними вот так запросто. А эта пластинка определенно не реставрировалась.

– Как я вам и говорил.

– Хорошо. Значит, она провела триста с лишним лет в вакуумной камере или в другом подобном месте, обеспечивающем сохранность. Кто-то принял специальные меры, чтобы ее сохранить.

– Никто никаких мер не принимал. Пластинка в таком виде, в каком ее нашли. Вопрос: если вы заподозрили фальшивку, как проверите?

– Недавняя подделка? – Ожье пожала плечами. – Есть много способов. Например, химический анализ шеллака – хотя я бы, конечно, и пальцем к диску не притронулась до тех пор, пока не сделаю лазерное сканирование дорожек и не запишу информацию на магнитную ленту.

– Методологически звучит здраво. Что еще?

– Я провела бы радиоуглеродный анализ волокон целлюлозы в картоне.

Калискан задумчиво потер нос:

– Он сомнителен для объектов возрастом всего триста-четыреста лет.

– Но возможен. Мы в последнее время существенно уточнили калибрационные кривые. И я ведь не устанавливаю точный возраст, а лишь пытаюсь доказать, что конверт – не свежая подделка.

– И какого вывода вы ожидаете?

– Я не хочу предсказывать, не видя результатов анализов, но, скорее всего, это умелая подделка, сколь бы надежным ни объявлялось ее происхождение.

– В некотором смысле вы правы. Обычные тесты, несомненно, показали бы, что пластинка изготовлена недавно.

Ожье слегка растерялась и смутилась, словно ей сообщили что-то очень важное, рассчитывая обрадовать, и она послушно обрадовалась, не понимая, в чем дело.

– Сэр, а почему?

– Потому что она и в самом деле изготовлена недавно. Но тем не менее эта запись – настоящий, неподдельный Малер.

– Остается лишь поверить вам на слово.

– Скажите, вы скучаете по музыке?

– Сэр, я не могу скучать по тому, чего никогда не знала.

– Но вы ведь не знали и дождя. Настоящего, падающего с настоящего неба.

– Это другое, – проворчала она, уязвленная тем, как много Калискан знает про нее. – Сэр, а можно спросить, к чему все это? Что вы делаете здесь, так далеко от Бюро древностей? Зачем тянули меня на другой конец Заросли?

– Верити, осторожнее со словами.

– У меня есть право знать!

– У вас нет права знать. Ни малейшего. Однако, поскольку я сегодня щедр… Вы слыхали о Бюро чрезвычайных ситуаций?

– Да. И мне известно, что его не существует.

– Оно существует. Уж я-то знаю, поскольку я – его глава.

– Нет, сэр. Вы же глава Бюро древностей!

– И его тоже. Но мое отнюдь не карьерное назначение на пост начальника Бюро древностей – всего лишь дань необходимости. Два года назад в наши руки попало кое-что экстраординарное. Находка… – Тут он запнулся, затем поправился: – Две находки потрясающего стратегического значения. Эта пара может полностью изменить наши отношения с Полисами. Не исключено, что они изменят даже самое представление о реальности.

– Я не люблю прогров. В особенности после того, что произошло в Париже.

– Не лучше ли оставить прошлое за спиной?

– Сэр, вам хорошо говорить. Вас не тронул вирус «А-музыка». У вас не отняли способность воспринимать мелодию.

– Нет. Вирус «А-музыка» не тронул меня – как не трогал в среднем одного из тысячи. Но я потерял гораздо большее.

– Правда?

– Когда мы пытались вернуть Фобос, на финальной стадии операции я потерял брата. Он погиб в бою с програми. Если у кого и есть право ненавидеть их, так это у меня.

Верити не знала, что у Калискана был брат, и уж тем более не могла знать, что он погиб в последней войне.

– Сэр, вы ненавидите их?

– Нет. Я рассматриваю Полисы как средство, пригодное для использования в подходящих обстоятельствах.

Кажется, разговор принимает крайне интересный оборот. Заслуживающий усиленного внимания.

– А какая тут связь с Бюро древностей? – спросила она.

– Очень важная. Когда стала ясна природа второго открытия, мы поняли: с Бюро древностей надо работать вплотную. Простейшим решением было заменить Дефорреста собой и контролировать всю активность, связанную с Землей.

– Я всегда говорила, что ваше назначение – политическое.

– Но не в том смысле, какой вы подразумевали.

В его подсиненных стеклах отразился свет, и они засияли, будто окна в ясное небо.

– А сейчас я хотел бы расспросить вас о картах.

Она вздрогнула, осознав, что постоянно находилась под наблюдением. Конечно, стоило догадаться раньше.

– Так это вы их посылали? Бессмысленная проверка, как и пластинка Малера?

Отчего-то ее раздражение позабавило Калискана.

– Меня предупреждали, что вы такая.

– Какая?

– Высказывающая прямо то, что у вас на уме. По личному опыту я уже знаю, что вы мало уважаете власть. – Он усмехнулся и сказал уже не столь резко: – Меня также предупреждали, что вы очень наблюдательны. Так скажите же, что вы думаете о картах.

Ожье почувствовала, что от ее ответа зависит очень многое. Гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Разом пересохло в горле. И что стало с бойким языком?

– Я просмотрела лишь одну, и в ней есть кое-что, не очень совмещающееся со здравым смыслом.

– Что же?

– Судя по выходным данным, карту отпечатали за век до Нанокоста – но она в прекрасном состоянии. Как и эта пластинка Малера.

– Время изготовления карты не показалось вам странным, заслуживающим особого внимания?