Избранное

Я признаюсь вам в одном своем свойстве. Когда я что-нибудь вижу или что-нибудь делаю, я часто знаю, знаю заранее, буду я это помнить или нет. Это зависит от моего отношения к факту. Есть вещи, которые я заранее выкорчевываю из своей памяти. Как я это делаю, не знаю сам. Впрочем, они могут вспомниться, если я открою задвижку.

— Как сейчас.

— Да, странно. Под самой страшной пыткой я бы не вспомнил эту сцену в Люксембургском саду. Выкорчевана — во всяком случае, в самом главном. Но вот вы здесь — и все ожило.

— Так-так. Что же эта за сцена?

— В Люксембургском саду. С Реми.

— A-а! Наконец-то! Каким образом вы его нашли?

— Через некоего Сюмера. Я встретил его в кругу знакомых Марилизы, когда мы стали женихом и невестой. «Домашний» коммунист. Знаете, что это такое?

— Нет… Что это значит?

— В наше время любая патрицианская семья, если она не хочет прослыть совершенно отсталой, должна обеспечить себе хотя бы одного «домашнего» коммуниста. Заметьте, что друзья Марилизы называли себя «прогрессистами». О, весьма относительными. И «домашним» коммунистом они выбрали далеко не первого встречного. Отец Сюмера был владельцем фирмы по производству зубной пасты — знаете, «Вобискум». Кстати сказать, до войны сын сотрудничал в «Аксьон франсез». Но поражение тяжело подействовало на него. А особенно поведение Морраса,[62] отплясывающего на развалинах танец дикарей. Увлеченный Сопротивлением, обращенный коммунистами в их веру, он стал ярым сталинистом и оставался им вплоть до венгерских событий. После них он вышел из партии и примкнул к тем, кто после процесса Сланского обзывал его подонком и лицемером, а он оплевывал их, именуя ренегатами; потом он в свою очередь обзывал подонками и лицемерами тех, кто после Будапешта не вышел, как он, из партии, а те оплевывали его, именуя ренегатом; а в один прекрасный день они тоже примкнут к нему и будут обзывать подонками и лицемерами тех, кто не выйдет из партии, как вышли они, и кто будет обзывать ренегатами их… Удивительные нравы, не правда ли?

— Хорошо. Но что же Реми?

— Минутку. Теперь вы понимаете, почему мне всегда претило ввязываться в политику. Так вот, в эту пору Сюмер был еще активистом партии, продавал «Юма-Диманш» у Сен-Пер-дю-Кайу и, приезжая в гости к Марилизе на своем «порше», предавал нас всех анафеме и забавлял крайностью своих суждений. Когда меня ему представили, он сделал вид, что не знает, кто я. И только к концу вечера, когда мы развалились рядом на диване, оба в подпитии, он заплетающимся языком спросил меня, не известный ли я путешественник. Мое тщеславие было уязвлено, но он, как видно, этого и добивался. Я объяснил, кто я, он посмотрел на меня не без насмешки: «Ах, так это вы автор «Медузы»! Занятно! Выходит вы двоюродный брат Реми Провена?» Я опять был уязвлен, по в то же время решил, что мне повезло — я могу узнать у него адрес Реми. Однако первым делом я стал его расспрашивать о другом. Я был немного удивлен: что общего у Реми и этого коммуниста?.. Так я и узнал все неизвестные мне прежде подробности. Оказывается, Реми явился к Сюмеру, который возглавлял одно из партизанских соединений, действовавших в районе Гатинэ, и предоставил себя в его распоряжение. Они сразу подружились: «Мировой парень». Они не раз толковали о том, что побудило Реми стать участником Сопротивления. Само собой, у Реми было немало причин, но главная из них — желание восстановить честь. При этих словах Сюмер покосился на меня. Он увидел, что я не понял. Чью честь? «Да честь семьи, мсье, к которой, я полагаю, вы имеете честь принадлежать». Это что еще за гнусные намеки? «Ладно, — сказал он, — я заткнулся». Э, нет! Сказанного было слишком много или слишком мало. Но он заявил: «Дорогой мэтр, я не генеральный прокурор. Если вам не приходилось слышать о небезызвестном Атлантическом вале…» Я не мог смолчать: с моего отца снято обвинение. «Знаю, знаю. Но в сорок третьем году все это не было столь уж очевидным… Впрочем, что касается чести ваших родственников, вам, конечно, виднее. Не мне об этом спорить. И тем более с вами». Его тон весьма мне не понравился, но как я мог показать, что обижен? И потом, мне хотелось разузнать подробнее о Реми, о Бале. Прежде всего о Реми. Сюмер похрустел костлявыми пальцами. Единственное, что он мог мне сказать, лучшего помощника ему бы не найти. Отличный парень. Всегда готовый идти на дело. И неизменно брал на себя самые трудные, самые рискованные поручения. Чудо, что он уцелел. (Молчание.) Правда, странно, доктор? Тихоня, рохля, чуть что готовый спрятаться под кровать…

— Люди меняются…

— Но все-таки согласитесь, очень уж неожиданная перемена. Тюфяк Реми в маки, с автоматом за спиной… Невероятно. Правда, не забудьте я не хочу быть злым, но ведь сорок третий год, это уже Сталинград, победа перешла в другой лагерь… Впрочем, неважно. Сюмер замолчал. Я тоже. И вдруг у меня мелькнула мысль: «Его жена была с вами?» Вместо ответа он передернул плечами, не насмешливо, а скорее нервно: что, мол, за дурацкий вопрос! «Вы знали Балу?» Я ответил равнодушным тоном: «Немного. — И тут же спросил: — Когда они поженились?» Он помолчал. «Да примерно за год до этого или что-то в этом роде. Когда Реми в Виши хлопнул дверью и бросил министерство». Я подумал: «Вот оно что!» Подумал: «Удивительно, как она любила, когда хлопают дверьми. Может, и ему она говорила: «Уведите меня»». А его спросил: «Почему он хлопнул дверью?» Он с минуту глядел на меня: «Вы что же, ни о чем не знали, сидя в своей Германии?» Я ответил: «Нет», а он: «Ну, а когда вернулись?» Когда я вернулся, говорили разное, кто одно, кто совсем другое. Но он, конечно, хотел навести меня на разговор об истории с должностью начальника полевой жандармерии…

— Кто «он»? Что за история?

— Сюмер. История дяди Поля. Дядя Поль выхлопотал себе эту должность в Тулоне после затопления флота. Должность будто бы принадлежала какому-то еврею. Я возмутился. «Если вы это знаете, вы должны знать и то, что дядя Поль возвратил ему должность, когда тот вернулся из лагеря. Поль и занял эту должность, чтобы сохранить ее для того человека!» Но Сюмер вкрадчиво спросил: «А если бы тот человек умер, кому бы он ее возвратил?» Словом, вам знакомы рассуждения такого рода. Терпеть не могу недобросовестности. Кстати сказать, дядя Поль недавно получил орден. Я пресек все эти сплетни. Спросил Сюмера, где сейчас работает Реми. По-прежнему в государственном аппарате? «Нет, с ним он покончил в сорок пятом году. Считал, что там слишком плохо провели чистку. А захоти он, его назначили бы атташе по торговым делам в Лондоне или в Вашингтоне. Там настоятельно требовали этого назначения. Сулили большие деньги, продвижение — он от всего отказался и несколько месяцев шатался без дела — не мог найти работу. Не хотел служить вместе с бывшими коллаборационистами, которые вышли сухими из воды». Шатался без работы? Не может быть. Мне что-то не приходилось слышать, чтобы участникам Сопротивления после Освобождения было трудно пристроиться. Он рассмеялся. «Вот как! Вы и вправду так думаете? Но его и в самом деле, как вы выражаетесь, «пристроили». Да только… а впрочем, вам все равно не понять». Я стал настаивать, он сказал: «В общем, представьте его в роли «серого кардинала». Человека, который скромно держится в тени, но пользуется огромным влиянием. Даже в партии, членом которой он формально не состоит. Эта деятельность не имеет ничего общего с его побочной работой ради заработка. Ради того, чтобы существовать и ни от кого не зависеть». — «А что это за работа?» — «В настоящее время он эксперт по финансовой части в фирме по производству химикалиев. У молодого патрона, тоже бывшего участника Сопротивления. Я зову Реми столпом капитализма, но высоко ценю его бескорыстие. И вообще глубоко его уважаю». Я спросил: «Вы можете дать мне его адрес?» Он: «Конечно» и, не дожидаясь повторной просьбы, записал адрес на клочке бумаги. Я сунул листок в карман и потом полгода не мог вспомнить, куда его девал.

62

Жан Моррас (1868-1952) — французский писатель, монархист, шовинист, официальный идеолог правительства Петэна, в 1945 году за свою деятельность в период оккупации приговорен к тюремному заключению.