Страница 72 из 91
Я вздрогнул в прохладном бризе:
– Индейцы… а кто они вообще такие?
– Америнды. Караибы – за это даго и прозвали так море. После того, как почти вырезали их или взяли в рабство. Они, в общем, неглупые ребята – те, что остались. Только это не они.
– Ты хочешь сказать – это те, что здесь были изначально? Еще один пережиток прошлого?
– Похоже, что так. – Джип замолчал – к нам приблизились шаги, на минуту остановились, затем поспешили прочь. – Ты сказал – они сильно ранили Молл?
– Она… может быть, она умерла, Джип.
– Тогда это будет их самая большая ошибка за всю жизнь, – наконец, выговорил Джип – задумчиво, даже не мстительно. – Она… – Я услышал, как он задохнулся и ахнул от удара башмака. Меня угостили следующим, не слишком сильно, но прямо по почкам. Извиваясь, я только смутно осознавал, что меня отвязывают от столба. Руки и ноги у меня были по-прежнему связаны, меня потащили через траву, которая внезапно оборвалась на голой каменистой почве, где меня и бросили. Я лежал, моргая и думая о том, каким ярким казался свет факела, потом чья-то рука схватила меня за волосы, подняла и поставила на колени, и я увидел два высоких костра, между ними – белые камни и снующие туда-сюда темные фигуры.
В тот момент я не разглядел их, потому что неожиданно загремели цепи, и вокруг моей шеи сомкнулось холодное, как лед, железо, больно прихватив кожу. Я инстинктивно отпрянул – и понял, что не один. Клэр и все оставшиеся в живых члены экипажа, среди них – Пирс, Хэндз и похожий на краба маленький стюард, были брошены рядами на землю рядом со мной, скованные между собой чем-то, напоминающим старинные шейные колодки рабов. И рядом со мной, в неприятной близости, сидел сам Ле Стриж. Он поднял верхнюю губу в неком подобии саркастического приветствия, но я уже не обращал на него внимания, потому что следующей в ряду сидела Молл. Живая; но ее голова свесилась, по лицу разливалась смертельная бледность и толстый сгусток крови склеивал кудри на ее лбу. Ее опущенные глаза были погасшими и затуманенными, и у меня упало сердце. Я понял, что у нее сотрясение мозга, если не проломлен череп. Я как-то был свидетелем дорожного происшествия, и там один тип выглядел именно так; он умер в машине скорой помощи.
Сдавленное ругательство сообщило мне, что Джипа бросили прямо рядом со мной.
– Ну, и что это такое? – резко спросил он. – Мы стоим в очереди на жертвоприношение или как?
– Несомненно, – прошипел Стриж сквозь сжатые зубы. – Хотя я бы на твоем месте не стал особенно туда торопиться.
Я знал, что он имеет в виду. Мои глаза стали привыкать к свету, и чем больше я видел толпу, собиравшуюся здесь, тем меньше она мне нравилась. Помимо Волков здесь были обычные мужчины и женщины и среди них немало явных гаитян. Однако не все были чернокожими деревенского типа и выглядели лучше откормленными и довольными жизнью. Остальные были мулатами – могущественной аристократией Гаити – ухоженными созданиями, которые могли прилететь из Лондона или Нью-Йорка. На их шеях и пальцах блестело золото, в свете огня сверкали драгоценности; на некоторых были элегантные напудренные парики и монокли, однако другие расхаживали в роговых очках и носили на запястьях шикарные часы «Ролекс». Надетые на них тяжелые платья были хорошего покроя, висевшие на них веверы и другие странные символы сияли блестками и золотой канителью. Эти элегантные существа гротескно смешивались с голыми караибами в их военной раскраске, однако последние звенели столь же ценными украшениями: не просто медными побрякушками и спиралями на руках, шее и лодыжках, но кольцами из чистого мягкого золота, свисавшими из их изуродованных мочек, золотыми палочками, продетыми через губы и носы и отсвечивавших красным в пламени костров. То там, то тут в толпе мелькали белые лица – белые всех оттенков, бледные, как старый пергамент, или бесцветно-белые, как у альбиносов; у многих из них тоже были тяжелые серьги и украшения, сделанные по давно позабытой моде, зато у других были явно современные прически и даже очки. Одна матрона с волосами, выкрашенными в голубой цвет, разразилась украшениями из алмазной пыли – чистое пижонство в стиле Палм-Бич, что выглядело здесь невероятно гротескным и зловещим. У меня появилось странное чувство, что я наблюдал сборище откуда-то издалека, из давних лет ужасной истории острова; и я знал, что это могло быть правдой.
Но каково бы ни было их происхождение, раскачивавшиеся, теснившиеся под этот мягкий сложный ритм, они все казались похожими, ужасающе похожими. Если я когда-либо и ставил под сомнение братство людей, то в эту ночь я увидел, как оно продефилировало передо мной – все, что было в нем самого худшего и темного. Родство – ужасная штука, когда оно выражается в холодном, всепожирающем взгляде, безжалостном, жестоком, совершенно эгоистичном или откровенно злобствующем, оценивавшим нас как возможность интересного шоу. Я мог представить, что так смотрели на своих пленников на арене римляне, или хищные западные туристы в каком-нибудь отвратительном бангкокском кабаре – больше с жестокостью и восторгом деградации, а не с простым старинным вожделением. На меня это произвело меньше впечатления, чем могло бы; я слишком беспокоился за Молл и Клэр. Но на мгновение мне действительно пришло в голову, что можно быть и хуже, чем просто пустым. Если моя жизнь была пустой, ничем, кроме амбиций, не заполненной, то она хотя бы не была заполнена такими ощущениями, и ей не двигало то, что двигало этими людьми. По крайней мере, моя пустота была нейтральной – может, это было и не очень хорошо, но и не очень плохо, я ведь не обделял никого, кроме себя. Или обделял?
В определенном смысле для меня это было примерно то же, что и удар по голове – внезапный шок понимания. Они ведь тоже могли быть амбициозными, эти люди, так же, как и я. Выглядели они во всяком случае именно так – точно так, как и люди, которых я знал. Они могли вырезать из своих жизней все остальное, так же, как я; получили все, что хотели и где хотели – и что потом? Плато. Некуда больше идти или долгое-долгое ожидание. А что они могли сделать потом? Я уже начинал ощущать ее, эту пустоту в моей жизни, это грызущее недовольство – ровно с того момента на светофоре. Одни амбиции, случайный секс – со временем я все меньше получал от них удовольствия, от этих моих стерильных радостей. А когда они, наконец, иссякнут, что тогда? Что бы я стал искать потом, чтобы заполнить свою пустую жизнь? Какой кратчайший путь к наградам, которых, по моему мнению, заслуживал, к свершениям, которыми, как мне казалось, был обделен? Что еще я мог бы встретить, и при этом не распознать зло, ибо не оставил в себе достаточно чувства, достаточно умения сопереживать, чтобы судить об этом? А если допустить, что набрел бы на что-нибудь вроде этого… Неужели в одно прекрасное утро я мог бы проснуться и увидеть тот же взгляд в своем зеркале во время бритья?
Они кружили взад-вперед, болтали, пили, протягивали руки, чтобы, проходя мимо, погладить высокие камни. Камень был запачкан и изранен чем-то вроде дыма от костра: дым высвечивал на них какое-то подобие знаков, грубо нацарапанные изображения, не заслуживавшие даже, чтобы их назвали примитивным искусством. Они казались детскими, даже дурацкими, и тем не менее это элегантное общество приветствовало их с почти чувственным благоговением.
– Отведите меня на бал! – лаконично заметил Джип. – Что это их так притягивает, старик? Какой-то ХУМФОР, правильно?
Стриж насмешливо ухмыльнулся:
– Более того, дитя! Ты можешь прочитать знаки на этих камнях? Думаю, нет! Работа этих краснокожих дикарей, этих обезьян-КАРИБАЛОВ, вырезано до того, как другие люди пришли на этот остров. Это СОБАГИ, алтарь, одна из их древних святынь – а их культ, если ты помнишь, был весьма забавным.
– Подожди минутку, – сказал я, и у меня внутри вдруг все упало. – Их именем названо не только море, верно? Карибалы… КАННИБАЛЫ?
– Сообразил, – сказал Джип. – Представляешь, как они дерутся из-за наших останков? По мне – так пусть меня лучше слопают караибы – в любом случае.