Сын повелителя сирот

Их шаги казались неестественно громкими. Чон До подумал, что вот так же однажды кто-то пришел за его матерью, а теперь он один из них.

Потом они набросились на нее. Она была небольшого роста. Она открыла рот, словно хотела закричать, и Чон До увидел, как на ее зубах блеснули металлические брекеты. Они схватили ее за руки и затащили на перила.

– Зензен оегэнайн дэсу, – произнесла она.

Хотя Чон До не понимал японского, он знал, что это наивное, умоляющее признание, вроде: «Я девственница».

Они сбросили ее с перил. Она упала бесшумно, не проронив ни слова, даже не вздрогнув. Чон До заметил, как что-то блеснуло в ее глазах – не страх и не безразличие. Он понял, что она думает о родителях, которые никогда не узнают, что с ней стало.

Внизу раздался всплеск и послышался грохот мотора.

Чон До все еще видел этот взгляд.

На пирсе валялся ее телефон. Он поднял его и приложил к уху. Джил хотел было что-то сказать, но Чон До велел ему молчать.

– Майюми, – звал женский голос. – Майюми.

Чон До стал нажимать на кнопки, только бы телефон замолчал. Он свесился с перил, их лодка внизу качалась на волнах.

– Где она? – спросил Чон До.

Офицер Со разглядывал воду.

– Она утонула, – сказал он.

– Что значит – утонула?

– Она упала и исчезла, – развел руками офицер Со.

Чон До обернулся к Джилу.

– Что она сказала?

– Она сказала: «Я не умею плавать», – ответил Джил.

– «Я не умею плавать?», – переспросил Чон До. – Она сказала, что не умеет плавать, а ты не остановил меня?

– Скинуть ее с перил, таков был план. Ты велел действовать по плану.

Чон До снова вперил взгляд в темную воду, в этом месте, в конце пирса, было глубоко. Она там, внизу, ее большое пальто, словно парус, надулось в волнах, а тело перекатывается по песчаному дну.

Зазвонил телефон. Он засветился синим светом и завибрировал в руке Чон До. Они с Джилом уставились на него. Джил взял телефон и прислушался с широко открытыми глазами. Чон До слышал даже на расстоянии, что это женский голос, голос матери.

– Выбрось его, – приказал Чон До. – Просто кинь в воду.

Джил слушал. Рука у него дрожала. Он несколько раз кивнул головой. Когда он сказал «Хай», Чон До схватил телефон и стал с силой нажимать на кнопки. Вдруг на экране появилась фотография малыша. Он выбросил телефон в море.

Чон До подошел к перилам.

– Как вы могли не рассчитать? – крикнул он офицеру Со. – Как вы могли не рассчитать?

На этом тренировка закончилась. Пора отправляться за оперной дивой. Офицер Со должен пересечь Японское море на рыбацком судне, а Чон До и Джил отплыть на ночном пароме из Чхонджина в Ниигата. В полночь, схватив певицу, они должны встретиться с офицером Со на берегу. Простота, как говорил офицер Со, – важнейшая часть плана.

Чон До и Джил сели на вечерний поезд – на север, в Чхонджин. На станции люди спали под грузовыми платформами в ожидании ночи, чтобы отправиться в Синыйджу – откуда рукой подать до Китая, стоит лишь переплыть реку Туманган.

До порта Чхонджина они шли пешком, мимо металлургического завода, построенного в честь воссоединения корейского народа, его гигантские краны ржавели, кабельные линии, ведущие к печам, давно уже растащили на металлолом. Жилые дома пустовали, окна были заклеены обрывками бумаги. Белье не сушилось на веревках, а в воздухе не чувствовалось аромата лука. Все деревья вырубили во время голода, и теперь, годы спустя, их побеги были одной высоты, стволы не толще щиколотки, стебельки торчали в самых неожиданных местах – в бочках для сбора дождевой воды, в водосточных канавах, одно дерево пробилось даже в сортире, где человек, напоминавший скелет, оставил вместе со своими испражнениями неперевариваемое семя.

Они подошли к приюту «Завтрашний день», теперь он казался не больше лазарета.

Там остались лишь тени. Приют разобрали на дрова – даже дверные проемы сожгли. Остался только список 114 Великих Мучеников Революции, написанный на стене.

Джил не поверил, что Чон До дал имена всем сиротам.

– Ты действительно запомнил всех Мучеников? – спросил он. – Какой одиннадцатый?

– Ха Син, – ответил Чон До. – Когда его поймали, он отрезал себе язык, чтобы не выдать японцам важные сведения. Здесь был немой мальчик, я дал ему это имя.

Джил провел пальцем по списку.

– Вот и ты, – сказал он. – Мученик номер семьдесят шесть, Пак Чон До. А с ним что стало?

Чон До дотронулся до черного пятна на полу, где когда-то стояла печка.

– Хотя Пак Чон До убил много японских солдат, – начал он, – революционеры в его отряде не доверяли ему, потому что он не был чистокровным. Чтобы доказать свою верность, он повесился.

– Ты выбрал себе это имя? Почему? – уставился на него Джил.

– Он прошел высшую проверку на верность.

Комната Повелителя сирот показалась ему совсем крошечной. А от портрета измученной женщины на стене осталась лишь дырка от гвоздя.

– Ты здесь спал? – спросил Джил. – В комнате Повелителя сирот?

Чон До показал ему отверстие от гвоздя.

– Здесь висел портрет моей матери.

Джил осмотрел место.

– Да, здесь действительно был гвоздь, – сказал он. – Скажи мне, если ты жил со своим отцом, почему у тебя сиротское имя?

– Он не мог дать мне свое имя, – ответил Чон До, – иначе все узнали бы о его позоре – как ему приходится воспитывать своего сына. Но он был не в силах дать мне имя другого человека, даже Мученика. Мне самому пришлось выбирать.

Джил был озадачен.

– А твоя мать? – спросил он. – Как ее звали?

Они услышали далекий гудок парома «Манджионгбон-92».

– Если у моих проблем будет имя, разве это что-нибудь изменит? – ответил Чон До.

Той ночью Чон До стоял на темной корме корабля и смотрел на бурные волны внизу. Румина – это имя не выходило у него из головы. Он не слышал ее голоса и не пытался представить себе ее лицо. Он только думал, как бы она провела этот последний день, если бы знала, что он идет за ней.

Солнце уже поднялось высоко, когда они вошли в порт Бандайджима – на таможенных зданиях были вывешены иностранные флаги. На причале крупные суда, выкрашенные в голубой цвет гуманитарной помощи, загружали рисом. Чон До и Джил, одетые в рубашки-поло, джинсы и кроссовки, предъявили поддельные документы и спустились по трапу. Они направились в центр Ниигата. Было воскресенье.

Пока они шли к концертному залу, Чон До увидел, как по небу пролетел пассажирский самолет, оставляя белый шлейф за собой. Он вытаращил глаза и замер, запрокинув голову. Поразительно! Настолько поразительно, что он решил сделать вид, будто его ничего не удивляет – например, разноцветный светофор, регулирующий движение, или низкие автобусы, чтобы старикам было легче садиться. Конечно, парковочные автоматы разговаривали, а двери офисов открывались, когда они проходили мимо. Конечно, в ванной не было бочки с водой и ковша.

На утреннем представлении показали сцены из спектаклей, с которыми оперная труппа выступит в предстоящем сезоне, и все певцы по очереди исполняли небольшие арии. Джил, казалось, знал эти песни и мурлыкал их себе под нос. Румина – небольшого роста, широкоплечая – поднялась на сцену в платье цвета графита. Ее темные глаза блестели под прямой челкой. Чон До видел по ее лицу, что печаль ей знакома, и все же она не подозревала, что самые большие испытания ждут ее впереди, что этим вечером, когда стемнеет, ее жизнь превратится в оперу, а Чон До будет темной фигурой в конце первого акта, которая переносит героиню в страну скорби.

Она пела на итальянском, потом немецком и японском. Когда, наконец, она запела на корейском, стало понятно, почему Пхеньян выбрал ее. Прекрасная песня, и голос – как солнечный свет; она пела о двух влюбленных на озере – не о Дорогом Вожде или победе над империалистами, или о достижениях северокорейской фабрики. Она пела о девушке и юноше в лодке. О девушке в белом чосоноте и юноше с проникновенным взглядом.