Госпиталь. Per Aspera

За окошком, тем временем, светлеет, Солнце выглядывает из-за туч, одним своим появлением преображает мир, даже этот, тусклый мирок моей палаты, которую я делю с Одиночеством. Оно лижет меня в лицо, как большая и добрая собака. Прищуриваюсь, смотрю на него из-под ресниц, пробую улыбнуться в ответ. Наслаждаюсь его теплом, пытаюсь зарядиться от него, аккумулировать хотя бы частичку энергии, пока небо снова не заволокли осклизлые тучи.

Прилива сил не чувствую, тех, что есть едва хватает на мысленный приказ:

Вставай, надо что-то делать!

Мышцы не желают подчиняться, объявляют итальянскую забастовку, часть разума на их стороне, потакает саботажникам.

Что делать, умник? Может, скажешь?

Да что угодно, какой смысл тут валяться?

А какой — бестолку бродить?

Не могу заставить себя не то что подняться, мизинцем пошевелить. Лежу на кровати, словно поверженный истукан, былинный богатырь, обнаруживший подходящий по размеру гроб, в моем случае им оказалась больничная койка. Даже мысли, и те не слушаются меня, они тяжелые и медлительные, будто рыбы в замерзающем пруду. Погружаюсь в них, как в зыбучие пески. Единственное связное желание: хочется, чтобы скорее закончился этот затянувшийся кошмар, то вялый, то переходящий в острые стадии.

Вдруг я чувствую, будто кто-то щекочет левую руку. Смотрю на нее, скосив глаза, но ничего не вижу. Медленно подношу ладонь к лицу, разглядываю. Протираю правой. Вроде бы все в порядке. Возвращаю на прежнее место, и почти что сразу снова ощущаю легкое как ветерок прикосновение. Потом до меня доносится шепот, он словно ниоткуда. Это даже не шепот, отголосок шепота:

— Милый… Шурик…

— Кто здесь? — спрашиваю я тоже шепотом, боясь спугнуть видение. Мозг начинает лихорадочно работать, пытаясь идентифицировать этот, такой знакомый голос, такие знакомые нежные прикосновения.

— Я люблю тебя…

— Ditto, — отзываюсь я, — кот… я тебя слышу! — кричу сквозь слезы. — Где ты?!

Напрягаю слух, но ответа нет. Руку больше никто не тревожит. В палате ни дуновения, ни шороха. Только сердце отчаянно колотится о ребра, и на щеках пара мокрых дорожек.

— Милая…

Серый студень, отступивший ненадолго с небосклона, возвращается на привычное место, заслоняет Солнце. Палата наполняется сумраком.

Откидываюсь на подушку и смотрю в потолок. Вот теперь мне по-настоящему одиноко. Теперь я чувствую это каждой клеточкой.

Она ждет меня. Она меня звала. Что же это такое случилось? Со мной? С нею? С нами?

Мне так плохо, так хочется вырваться отсюда… Но я по-прежнему не знаю где я, и что мне делать, чтобы спастись. Снова слезы бессилия подступают к глазам. Я плачу, стесняться некого. Я опять один.

***

Я брожу без цели. Вот уже который день ничего не происходит, я никого не встречаю. Никто не приходит ко мне во снах, чтобы их потревожить.

Единственный ярко запомнившийся образ — большой сугроб под деревом, которое хорошо видно из окон коридора.

Я долго уговариваю себя, убеждаю, что это не то дерево, под которым мы с афганцем оставили медсестер, но тщетно. Подсознание твердит обратное, с ним трудно спорить, уж больно сугроб похож на занесенную снегом человеческую фигуру, скорчившуюся в кресле-каталке. Воображение услужливо дорисовывает и без того зловещей картине неплотно закрытый рот в обрамлении синих губ, заледеневшие пальцы, приклеенные морозом к подлокотникам, широко раскрытые мертвые глаза, с немым упреком смотрящие на меня сквозь снег.

— Нет… — шепчу я, вглядываясь в ужасный снежный холм через не на шутку разыгравшуюся метель.

Госпиталь уже приучил меня не обращать внимания на странности, это такое место, где их — хоть отбавляй, но воображаемая заиндевевшая фигура не дает мне покоя.

Это вторая сестра. Та, которую вез ты, шутник…

Нет, неправда…

Естественно, неправда. Дурак бы ты был, если бы на это рассчитывал. Неужели еще не допетрил? Под деревом упокоился твой дружок Афганец. Помнится, злющая медсестра, которую он конкретно допек, клятвенно обещала ему такую выписку, что камни заплачут. Вот и выписала. Слово полагается держать…

Неправда!

Сходи, проверь…

Что мне делать? Путь наружу снова закрыт. Несколько попыток выбраться за пределы Госпиталя приводят к одинаковым результатам: яркие световые вспышки, потеря сознания, невнятные голоса на пределе слышимости, пробуждение в 8-й палате. Дверь под надежным замком, куда там бронированным банковским хранилищам, окна первого этажа забраны стальными решетками. Прыгать со второго я не решаюсь. Боязнь высоты тут ни при чем, я опасаюсь, что, спрыгнув, не смогу вернуться обратно. Не в Госпиталь, естественно, а домой. В свою прежнюю жизнь, к людям, которые мне дороги. Афганец предупреждал меня насчет Черного хода, от которого мне следует держаться подальше. Кто знает, что таится за этой фразой? Быть может, прыжок в окно? Чем окно не выход, в конце концов? От одной мысли об этом меня прошибает дрожь, причины которой лежат за границами моего понимания.

Иногда я думаю о стариках, моих странных попутчиках по купе. О моих соседях, повстречавшихся мне в Госпитале, этом угрюмом зале ожидания вокзала, откуда в неведомых направлениях отбывают невидимые поезда, причем, как я начинаю догадываться, у каждого пассажира — персональный.

Размышляю о поведанных стариками историях. В них до странности много общего, более того, обе перекликаются с трагической судьбой Афганца. Они напоминают мне две картины одной долины, написанные художниками разных школ. Или, живописцами одной школы, только облюбовавшими разные холмы, каждый со своим мольбертом. При этом, в увиденных мной полотнах достаточно отличий, чтобы от попыток наложить одно на другое начало нестерпимо рябить в глазах.

Старик-профессор, при иных обстоятельствах я бы предложил ему поступить в двойники к Андропову, пожертвовал сыном, которого угораздило связаться не с той девчонкой. Его затея обернулась бедой. Сын, по его же словам, не вернулся из Афгана. Мог ли это быть мой сосед Афганец? Да запросто, тем более, старик ни разу не сказал слова «погиб». У дедушки с оборонного завода перекликающаяся ситуация, его зять сбрендил после войны, и его засадили в сумасшедший дом, точь-в-точь, как моего товарища Афганца. Что сталось впоследствии с ненавистным зятем, дедушка уточнять не стал, его это, похоже, абсолютно не донимало. В отличие от судьбы любимого взрослого внука, который разбился на мотоцикле…

Мрак.

Что-то вертится в голове, мне кажется, разгадка совсем рядом. Единственно возможное объяснение моему пребыванию здесь, в Госпитале, логичное, исчерпывающее, убийственное. Но, я не успеваю сосредоточиться, в голове раздается надтреснутый голос дедушки, путает мысли.

— Хорошо хоть старуха моя, Царствие ей Небесное, не дожила до такого горя, — сокрушается в моей голове старичок. — Не увидела, как все у нас обернулось…

Слушать его — мучительная пытка. Людям свойственно на склоне лет превращаться в больших, неуклюжих и крайне болезненных детей. Становиться столь же беззащитными и трогательно наивными. Но, когда жизнь заставляет стариков всхлипывать, видеть это невыносимо. А я — ничем не могу помочь. Я сам остро нуждаюсь в помощи. Если, конечно, она не запоздала…

— У тебя крупные проблемы, — сообщает мне своим хрипловатым голосом Афганец. — Не берусь сказать, какие, но то, что ты как минимум одной ногой в могиле — факт…

— Два года, считай, прошло, как внучок мой на мотоцикле разбился, — вторит ему Дедушка, невольно заколачивая новый гвоздь в крышку всем известно ящика.

— Нет! — чуть не кричу я. — Вы ошибаетесь оба! Эта история — не моя, ко мне отношения не имеет. Ни ма-лей-ше-го! Она притянута за уши, если хотите знать мое личное мнение. Опять же, насколько мне известно, моя бабушку никто не угонял в нацистскую Германию, как жену старичка. Я, по крайней мере, ничего такого не помню. Но, даже если бы моя бабушка побывала там, в Дахау и спаслась, это еще ничего не доказывает.