Страница 10 из 58
Взгляд мечется по строкам.
Неужели люди…
Трудно поверить, что былинное терпение моих соотечественников лопнуло, и они напугали коррумпированную и подловатую власть до такой степени, что та, временно прекратив взирать на них через лупу орнитолога, прильнула к окуляру оптического прицела. Новый формат отношений не лучше предыдущего, зато гораздо честнее.
Что же произошло?
Пытаюсь вспомнить изо всех сил. Кажется, шестеренки под черепом приходят в движение, но механизмы неисправны. Хрустят зубья, сыплются искры, из редукторов валит дым, мозг пронзает острая боль. Морщусь, растираю виски. И тут в голову прорывается приятный баритон с хрипотцой:
«А за вiкном майже весна, i, Боже мiй, як несподiвано вона, змiнює все моє майбутнє, i моє життя…»
Плотина, перегородившая реку, трещит по швам. По ее неприступным с виду вертикалям ползут глубокие трещины, из них бьют ключи того самого весеннего половодья из песни. Они кристально чисты, напоены страхом, надеждой и верой одновременно. Скоро они обрушатся вниз, вместе с обломками кирпича, бетона и глины, взобьют желтую пену, вынесут на поверхность затхлый ил со дна, но это случится позже, не сейчас.
Сейчас в воздухе морозная свежесть, тысячи бьющихся в унисон сердец заставляют отступить ноябрьскую стужу. Они обещают весну, предчувствуют ее, как подснежники, хоть она все равно не наступит. Умрет еще до того, как будут выкованы первые юбилейные медальки и розданы почетные грамоты, высохнет слезинками на щеках тех, кто ее так долго ждал. И все вернется на круги своя, разве что соловей с приятным баритоном обзаведется депутатским мандатом. Поднимется так высоко, что даже не заметит, как тонкая ниточка, связывавшая его с теми, для кого он пел, оборвалась.
Музыки уже не слыхать.
Выпускаю газету, закладываю руки за голову, откидываюсь к стене и просто сижу, стараясь ни о чем не думать. Изгнать мысли, копошащиеся в голове, снующие под черепом, туда-сюда, лишающие меня покоя.
Господи, как должно быть приятно вообще ни о чем не думать.
Не получается. Снова беру газету, листаю. Переворачиваю страницы осторожно, стараюсь не шуршать, хоть толком не понимаю, зачем, ведь я никому не помешаю.
После статьи о драматических событиях на киевском Майдане тональность материалов приходит в обыкновенную для таблоидов норму. Они тянутся уныло, как груженые свинцовым воздухом баржи по проходу в торосах, который проделал ледоход. Мелькают лица, похороненные под толстыми слоями грима, фамилии, которые мне ничего не говорят. Может это какие-то политики, может звезды эстрады, неизвестно.
В самом конце газеты, между рецептами всевозможных салатов и кроссвордами, рубрика «Криминал». Первый подзаголовок настолько красноречив, что вызывает смешанные чувства: «Девушка-подросток столкнула отчима-сожителя в колодец». Впрочем, и остальные «новости» недалеко ушли: «Несовершеннолетний отпрыск руководителя парламентской фракции «За правовое общество», управляя автомобилем Porsche Caye
Н-да…
Вот за чем я не соскучился в Госпитале, так это за изысками отечественных СМИ. И вряд ли испытаю нечто вроде ностальгии в обозримом будущем. Закрываю газету и, в который раз в изумлении тру глаза. У меня в руках экземпляр, который листал Старик, прежде чем я попросил у него газету. Украинских омоновцев в черных яйцеобразных шлемах и панцирях из кевлара — как корова языком слезала, на титульном листе — танки путчистов, ползут к Белому Дому по бурлящей Москве. Соответственно этим событиям, таблоид датирован 21-м августа 1991-го года. Так и есть. Когда мятежники взбаламутили воду, мне шел шестой год…
Ну и ну…
Быстро пробегаю страницы, но не обнаруживаю ничего, на что стоило бы обратить внимание. Разве что…
На предпоследней странице, в разделе происшествий, читаю: «Восьмидесятилетний доктор физико-математических наук, в прошлом декан факультета Сопромата, скончался от отравления бытовым газом. Лишь по счастливой случайности спасателям МЧС удалось предотвратить взрыв, не прибудь они вовремя на место происшествия, и шестиэтажная «сталинка» в историческом центре города взлетела бы на воздух вместе с жильцами. Как сообщил собственному корреспонденту «Ведомостей» анонимный источник в МВД, у правоохранительных органов нет сомнений в том, что заслуженный деятель науки и автор нескольких фундаментальных трудов свел счеты с жизнью. Другие версии инцидента следствием не отрабатываются».
Сижу, наверное, минуты две, что-то вертится в голове, очень важное, но остающееся вне пределов досягаемости. Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться. В Госпитале — мертвая тишина, нарушаемая лишь жужжанием лампы над головой и сердцем, ухающим в груди. Вероятно, поэтому мне удается расслышать дрожащий голос старика, уши тут — совершенно ни при чем, слова звучат прямо в голове.
— Это ложь! — слышу я. В интонациях — никакого вызова, одна вековая усталость. — Самоубийство?! Да много ли они понимают?! А если одинокий пожилой человек просто конфорку забыл прикрутить?! Если чертовое молоко убежало, и потушило этот проклятый огонь?! А если человек смысл потерял? Тогда — быть как?..
— Стоп!
Срываюсь с койки, газета падает на пол. Позабыв о тапочках, несусь к двери. Вылетаю в коридор, бегу в палату, куда меня еще совсем недавно привела опера, шлепая по бетону босыми ступнями. Распахнув дверь, включаю свет, тяжело дыша, оглядываю комнату. Худшие подозрения оправдываются, она пуста. В палате никого. Ни Старика, ни его архаичного рижского радиоприемника VEF, ни потертого черного дипломата.
В отчаянии опускаюсь на колени и опираюсь на ладони, кажется, учителя физкультуры в школе называют это положение «упор лежа», смотрю под кроватями. Там только пыль, ничего больше.
Все… его больше нет.
Руки сгибаются в локтях, лежу ничком и тихо вою. Долго, пока звук до остатка не выходит из меня. Не знаю, сколько времени это длится.
Наконец, встаю, кидаю прощальный взгляд на пустую, будто никого тут никогда и не было, палату, выхожу, погасив свет. Чувствую, как начинает болеть голова. Боль пока слабая, но многообещающая. Скоро черепная коробка начнет раскалываться, это точно. В мыслях не просто неразбериха, в них такой беспорядок, что кажется, будто их вовсе нет. И на этом фоне еле слышится мелодия Морриконе, она доносится издалека.
Пытаюсь сосредоточиться. Мысли, снова и снова возвращаются к Старику. Мне очень жаль, что так вышло у него с сыном. А он не дал мне сказать об этом. Зачем-то затеял спор о политике, словно погорелец на пепелище, которому обязательно надо знать, кто на прошлой неделе имел наглость вытереть грязные ботинки о его половик. Вполне естественно, что я принял его за человека, сокрушающегося по славному паровозу из революционной песни, тащившему комфортабельный спальный вагон, в котором он проехал всю жизнь, читая умные лекции, обедая в вагоне-ресторане и не задумываясь ни о теплушках с зарешеченными отдушинами в хвосте состава, ни о том, куда, собственно, ведут рельсы, ни кто их, наконец, проложил. С какой стати академическому мужу перенапрягать свой аналитический мозг подобной чепухой…
Пока он не рассказал мне о сыне…
Цементный пол холодит босые ступни, но я не замечаю, бреду по коридору с опущенной головой. Слева проплывают черные окна, на душе точно так же, как во дворе.
Пытаюсь вспомнить своего деда. Каким он был? Добрым и ласковым или суровым педантом, вроде старика-профессора, которого и язык-то не повернется назвать на «ты»… Впрочем, был ли мой недавний сосед стог по отношению к своему внуку? Кажется, он называл малыша смышленым, и, по-моему, не кривил душой, рассказывая, как переживал, когда невестка не позволяла ему с ним общаться.