Страница 16 из 34
Но Юлия-Бикулина была великодушна. Ничем не выказала она Маше своего презрения. Веселый свист заслышала Маша, едва только вышла с портфелем из подъезда и направилась в новую школу, в незнакомый класс. Юлия-Бикулина свистела из беседки, частично скрытой гигантом дубом и цветущими вишней и яблоней. Списывала что-то быстро Юлия-Бикулина, а рядом топталась голубоглазая нерешительная Рыба.
— Здравствуй, Маша! — поздоровалась дружелюбно Бикулина. — Как спалось, какие сны снились?
— Ничего мне не снилось, — зевнула Маша, — я на новом месте плохо сплю…
— А вот Рыбе, — не прекращая стремительного списывания, сказала Бикулина, — приснилось, будто у нее выросли стеклянные ноги… Да, Рыба?
Рыба молчала.
— И куда ты пошла на своих стеклянных ногах? — ухмыльнулась Бикулина.
— Давай списывай быстрей, а то опоздаем! — сказала недовольно Рыба, но Бикулина как бы ее не услышала.
— Представляешь, Маша, — Бикулина взглянула Маше в глаза искренне и радостно, — Рыба пошла на своих стеклянных ногах на футбол… Смешно, правда?
— Мало ли кому чего снится… — ответила Маша.
— Ха! Это же не весь сон! — Бикулина закончила списывать, протянула тетрадь Рыбе. — Что было дальше, Рыба?
Маша удивилась, как душевно, располагающе звучит голос Бикулины, когда она обращается к ней, Маше, и каким холодным и презрительным становится он, когда она говорит с Рыбой.
— Ничего, отстань! — Рыба застегнула портфель и вышла из беседки.
— А дальше было вот что, — взяла Бикулина Машу под руку. — На стадионе, где наша болельщица Рыба наслаждалась игрой мастеров кожаного мяча, она вдруг почувствовала, что стала стеклянной вся! С головы до пят! Она провела рукой по телу и не обнаружила одежды! Вот ведь смех! Рыба сидела на стадионе голая и стеклянная! — Такая едкая насмешка звучала в голосе Бикулины, что Маше начало казаться, что все это происходило на самом деле. Маша даже представила себе голую стеклянную Рыбу на деревянной скамейке на стадионе. И… неуверенно засмеялась. Бикулина схватила ее за рукав.
— Она же идиотка, правда? Она законченная идиотка, если ей снятся такие сны… Эй, Рыба! Маша говорит, что ты идиотка!
— Неправда! — крикнула Маша.
— Ну хорошо-хорошо, я пошутила… — не стала спорить Бикулина. — Рыба! Маша берет свои слова обратно!
Рыба шла не оглядываясь.
— Кстати, — озабоченно спросила Бикулина у Маши. — Из твоих окон видать нашу беседку?
— Какую беседку?
— Господи! Ну ту, которая в сквере!
— Не знаю, а что?
— Если видать, то мы с Рыбой принимаем тебя в наше общество списывальщиков.
— Чего-чего?
— Ну, если ты не сделала, скажем, алгебру или географию, или чего другого, ты бежишь с утра пораньше в беседку и шаришь там под потолочком… Находишь розовый флажок и несколько минут им машешь. Те, кто сделал уроки, я или Рыба, видим это из окна, выходим и даем тебе списать. Понятно?
— Понятно…
Они перешли по подземному переходу проспект, миновали магазин «Рыболов-спортсмен» («Берегись, Рыба! Схватит тебя за хвост спортсмен!» — закричала Бикулина, а Маша неизвестно зачем подхихикнула) и оказались около здания школы, куда Бикулина и Рыба ходили шестой год, а Маша пришла впервые…
Все это вспомнилось сейчас, осенним октябрьским днем, словно фильм показывали, где Маша была в главной роли. И словно в каком-то полусне Маша видела улицу, по которой в данный момент шагала, видела косые столбы света, обрушившиеся на деревья, видела собак, обнюхивающих кучи осенних листьев. Университетский шпиль теперь сверкал прямо над головой. Маша сама не заметила, как пришла на Ленинские горы, и скоро серо-голубое кольцо Москвы-реки открылось ей, Большая спортивная арена и купола церквей, по цвету напоминающие осенние листья. Постояв у гранитного парапета, полюбовавшись на подъезжающие машины, откуда выпархивали, как чайки, невесты в белом и женихи в черном, как грачи, Маша спустилась по асфальтовой дорожке вниз и пошла по набережной. Пусто было на набережной. А потом вдали возник странный человек в белом пальто, на манер докторского халата накинутом на плечи, и в феске.
Однако снова вспомнились далекие весенние дни, и Маша забыла про человека в феске. Никогда еще Маша не предавалась воспоминаниям с такой жадностью, никогда еще не стремилась столь яростно дойти до сути, которую она не могла сформулировать словами, но могла ощутить сердцем. В ней, как казалось Маше, и заключалось нынешнее ее постыдное подчинение Юлии-Бикулине, а также смиренное лицезрение Семеркина, прогуливающегося с Зючом по двору. Однако суть за здорово живешь не давалась. Подобно луковице, сбросила сотню одежек, и, когда настала наконец пора холодного разглядывания, Маша ничего не смогла разглядеть. Слезы, слезы мешали… Слезы оказались сто первой одежкой сути!
Как нежна, как ласкова была Бикулина в первые дни дружбы! Как откровенна!
— Я никого не люблю! — говорила Бикулина, когда они сидели вечером на чердаке. — Когда поняла это, сразу легко стало жить… — Бикулина задумчиво молчала.
И Маша молчала. Настолько не укладывалось в голове то, что говорила Бикулина.
— Даже… свою маму? — спрашивала шепотом Маша.
— Мама и папа познакомились на стадионе, — смеялась Бикулина. — Представляешь, что это было за знакомство? Папа с кожаным мячом, мама в белой юбочке с ракеткой… Хотя она у меня стрелок из лука. Спортивный Купидон сразил их стрелами любви… — смеялась Бикулина. — Мама предсказала папе, что он станет великим футболистом, и так оно и вышло. Когда отыграл свое, предсказала, что он станет великим тренером… Но… Есть еще бабушка, папина мама. Она считает, что папа был бы еще более великим тренером, если бы не мама… У них и споры все о масштабе папиного величия… Мама ради этого величия готова жертвовать собой, вот, без звука в Одессу поехала, а бабушка не только собой, но и всем на свете… Смешно, правда?
— Значит, ты… не любишь маму?
— Для нее папа и муж, и ребенок… А я так… — холодны, сухи были речи Бикулины.
И Машу пронизывал странный холод. Неприютным, недобрым казался мир. Предложи в этот момент Бикулина поход на крышу, Маша бы согласилась…
— Ты не права… — шептала Маша. — Мама не может быть такой…
— Раз я с велосипеда упала, — говорила Бикулина, — пришла домой, вся нога в крови… А мама смотрит по телевизору, как папашина команда играет. Я говорю, вот упала… А она: «Возьми йод, смажь коленку». От телевизора не отрываясь…
— И Рыбу тоже не любишь? — задавала Маша хитрый предварительный вопрос.
— Рыбу? — грустно переспрашивала Бикулина. — Рыбу… люблю. Ты видела, как она рисует?
— Нет.
— Увидишь еще. Рыба говорит: «Не знаю, как бы жила, если бы не рисовала». Рыба смешная… Не такая, как все… Она… Ей… ну… не так уж важно, люблю я ее или нет… Хотя она этого сама не понимает…
— А меня? — тихо спрашивала Маша. — Меня, значит, ты не любишь? Потому что я такая, как все, да?
— Ты? — удивлялась Бикулина. — Откуда я знаю, какая ты?
— Почему тогда со мной дружишь?
Бикулина посмотрела на Машу, словно впервые увидела, и недоумение, словно птица, пролетело между ними.
— Хватит чердачничать, — зевнула Бикулина. — По домам пора.
— Скажи, — задала Маша еще один мучавший ее вопрос, — а зачем у тебя второе имя?
— Сон приснился, что меня зовут Бикулина. Я утром проснулась, подумала: а чем плохое имя? Звучное, гордое… Но как все меня за него дразнили! — качала головой Бикулина. — Будто я не второе имя придумала, а подстриглась наголо…
— А зачем, зачем второе имя?
— А так… Захотелось… Вот представь, — говорила Бикулина, — на небе тучи, а тебе хочется, чтобы звезды горели. Ты ведь их не зажжешь, правда? А придумать второе имя, это же в твоих силах. Почему не придумать, если очень хочется? А что кому-то не понравится… Так плевать на это!
Маша смотрела на Бикулину в восхищении. С недавних пор ее собственный мир напоминал хаос переезда, когда все вещи не на своих местах, отовсюду торчат острые углы и не знаешь, где пыль, а где чисто, на что можно сесть, на что нельзя. Хаос этот повлиял и на Машину манеру говорить. Она поминутно сбивалась, забывала с чего начала, мямлила, путалась, смущалась. Речь же Бикулины была ясной. Бикулина могла объяснить все. И Маша внимала Бикулине, как зачарованная. Общаясь с Бикулиной, она как бы видела незримые каркасы, на которых крепится жизнь. Хаос уступал место ясности. Но какой бесчувственной была ясность! Айсберг, излучая холодное сияние, вплывал Маше в душу. По Бикулине выходило, что всерьез воспринимать родителей — смешно, верить подругам — глупо, прилежно учиться, переживать из-за отметок — это уже окончательный кретинизм.