Страница 12 из 34
Маша вдруг вспомнила, как они играли с мамой в карты… Мама терпеливо выслушивала Машины глупости, безоговорочно принимала Машины правила! Валет скакал верхом на десятке! Одинокая дама жила в голубой вазе! Туз-любовь прятался в люстре!
А мама уже обнимала Машу и сама всхлипывала и спрашивала:
— Ну что с тобой? Что с тобой, девочка?
— Ничего, — ответила Маша, — просто сегодня я поняла, что очень, очень, очень тебя люблю! — и счастливо засмеялась. — Мамочка, рассказывай мне теперь все-все, ладно? — потребовала Маша. — И я все-все тебе буду рассказывать!
— Хорошо. А сейчас ложись спать, — мама поцеловала Машу и ушла.
— Пасьянс получился? — крикнула Маша.
Молчание.
— Получился?
— Получился, получился. Ложись спать, — повторила мама.
Настала ночь. Луна сквозь незашторенные окна вычерпывала серебристым ковшиком из комнаты темноту. Маша не знала, спит она или нет. Если спит, то откуда звездное мерцание, откуда мысли, подобные качающемуся маятнику, что завтра будет приятный, приятный, приятный день…
Но будет он только завтра, завтра, завтра, и чтобы он побыстрее настал, надо заснуть, заснуть, заснуть… А почему, собственно, приятным будет день, спрашивала бодрствующая Маша у Маши мечтающей. А потому, отвечала искренняя мечтающая Маша, что есть Семеркин, Семеркин, Семеркин… И Маша бодрствующая тихо и счастливо улыбалась…
Среди ночи Маша проснулась. В прихожей горел свет.
— Где ты был? — услышала Маша мамин голос.
— У Ставрова, — ответил отец.
Никогда Маша не слышала, чтобы отец разговаривал таким тусклым, равнодушным голосом. «Ему неинтересно, — подумала Маша, — ему совершенно здесь неинтересно! Ему все равно!»
— Ты… пьяный?
— Сложный вопрос, — усмехнулся отец, — это смотря для чего…
— Зачем? Столько дней подряд… Ты же не работаешь! Этот Ставров…
— Не поверишь, — сказал отец, — Ставров на моих глазах проглотил живого рака. Как думаешь, не схватит он его клешней за желудок? Хотя… Бедный рак…
И все. И тишина. Ушли в большую комнату. Потом осторожные мамины шаги в прихожей. Погас свет.
Маша снова заснула.
… Октябрьское утро, с которого, собственно, и пошел отсчет новой Машиной жизни, началось как самое обыкновенное. В половине восьмого яростно зазвонил будильник. Маша птицей спорхнула с постели, пресекла звон. Снова улеглась. Без пятнадцати восемь Маша осторожно раздвинула занавески, выглянула в окно. По асфальту ходили голуби. Небо голубело. Ветер срывал листья с деревьев, а потом, словно в насмешку, возносил их вверх, и листья отчаянно цеплялись за родные ветки, но снова падали.
Маша вдруг вспомнила, как совсем недавно она, Рыба и Юлия-Бикулина шли по улице. Дело было вечером, солнце садилось, и три их длинные тени как бы летели в солнечном ореоле.
— Красиво идем! — Юлия-Бикулина кивнула на тени.
Шли действительно красиво. Короткая стрижка Бикулины чеканилась на асфальте, как на старинной монете. Длинные пряди Рыбы волновались вокруг головы как змейки.
— Ай-яй-яй, Рыба! — как всегда ни с того ни с сего заявила Бикулина. — И не стыдно тебе с такими кривыми ногами ходить?
— Чего-чего? — изумилась Рыба.
— Ноги у тебя кривые, вот чего, — сказала Бикулина. — Гляди, мы все трое в штанах. У кого ноги самые кривые? У кого больше всего солнца между ног! У тебя, Рыба, больше всех. Не веришь? Я давно смотрю…
— Давайте-ка остановимся, — предложила Рыба.
— Зачем? — насторожилась Бикулина.
Остановились.
— Сдвинули-ка все ноги! — скомандовала Рыба. — Ну, у кого между ног больше всего солнца, а?
У Рыбы две ноги превратились в одну темную линию. У Маши тоже. И только длинные ноги Бикулины остались разделенными солнечной полосой.
— Это у меня просто джинсы в обтяжку! — нагло заявила Бикулина. — Клянусь своим вторым именем! А ты, Рыба, халтуришь! Шьешь себе штаны на вырост!
— Я? — Рыба, казалось, потеряла дар речи. — Я… халтурю? Как это, халтурю? Каким образом?
— Халтуришь, халтуришь… — не стала объяснять Бикулина. По-прежнему весела она была, словно это не у нее оказались самые сомнительные ноги. Бедная же Рыба со своими идеальными ногами опечалилась, потому что не было у нее ни второго имени, ни дивных джинсов, как у Бикулины. Да и вообще, в присутствии Бикулины система ценностей почему-то менялась. Высшую, безусловную ценность представляло только то, что было у Бикулины. Остальное не в счет. Поэтому в любом случае Бикулина оказывалась на пьедестале, а Маша с Рыбой сражались за серебряные и бронзовые медали. Иногда Бикулина лишь снисходительно наблюдала за борьбой, а иногда желала быть судьей. Почему так происходило, почему они принимали на веру ценности Бикулины, Маша и Рыба не знали… Итак, Рыба опечалилась. Не могло у нее быть второго имени, потому что Юлия стала Юлией-Бикулиной семь лет назад, во втором классе в один день, когда приписала на всех тетрадках к Юлии — через черточку — Бикулину. Целый год новоявленная Юлия-Бикулина терпеливо сносила насмешки. А потом все привыкли к странному второму имени, словно Юлия с ним и родилась. Даже разгневанные учителя теперь произносили: «Выйди вон из класса, Бикулина!» Так что повторять Юлию-Бикулину, заводить себе второе имя было нелепо и поздно. Джинсы Бикулине привозил из-за границы отец — тренер сборной молодежной футбольной команды. Значит, и здесь Рыбе, у которой отец работал инженером в типографии, надеяться было не на что.
— Папаша скоро полетит в Копенгаген, — продолжала между тем Юлия-Бикулина, совершенно забыв про солнечный конфуз, — а в команду насовали новичков. Ему сейчас необходимо разобраться, кто есть кто… — Бикулина загадочно умолкла, как и всегда, когда хотела, чтобы ее поощрили к продолжению рассказа.
— Что значит, кто есть кто? — не выдержала Маша.
— Кто защитник, кто полузащитник, кто нападающий…
— Что же, они только вчера начали играть в футбол? — усомнилась Рыба. — И сразу в сборную?
— В том-то и дело, что нет! Они играли в разных командах. Но как сам игрок может определить, кто он: защитник, полузащитник или нападающий?
Маша и Рыба молчали. Они не знали.
— У отца на этот счет есть теория, — значительно произнесла Бикулина, — она распространяется не только на игровые качества, но и вообще… на всю жизнь человека… Отец задает каждому новичку вопрос: «Вы проснулись в чужом городе, в зашторенной комнате. Что вы сначала делаете?».
Маша и Рыба слушали очередной бред Бикулины, заинтригованные.
— Если человек отвечает: «Распахиваю шторы!», значит, он нападающий. Таланты его по-настоящему раскроются только в нападении, даже если раньше он играл вратарем! Если человек одновременно открывает шторы и выглядывает в окно, значит, он полузащитник. А если уж сначала, как крыса, выглядывает, а потом открывает — он защитник… И в жизни так!
— А вратарь? — поинтересовалась Рыба. — Он что, вообще не открывает шторы?
— Ничего подобного! В том-то и дело, что истинный вратарь спит с незашторенными окнами! Понятно?
Рыба и Маша на всякий случай кивнули.
— Вот ты, Маша, — строго указала пальцем на Машу Бикулина, — ты как просыпаешься?
— Я… — Маша совершенно отчетливо вспомнила, — что всегда выглядывает из окошка, а уже потом открывает шторы. — Я… сначала выглядываю…
— Ну и дура! — быстро ответила Бикулина. — А ты, Рыба?
— Я… тоже выглядываю… — прошептала Рыба.
— И с тобой все ясно. А я раздвигаю шторы! Я нападающая! — закричала Бикулина. — Всегда, всегда, всегда!
Вот что вспомнила Маша октябрьским утром.
… Но время шло. Яркий осенний лист ворвался через форточку в кухню, накрыл чашку с кофе. Подивившись, Маша допила кофе и вышла на улицу, воткнув этот самый лист в волосы. Именно на улице, а точнее, во дворе и начались загадочные превращения, буквально за один день изменившие робкий Машин характер.
Осенний лист в волосах, серый замшевый плащик, портфель в руке — такой она вышла из дому. Но удивителен был каждый шаг. Словно на воздушном шаре, взлетели куда-то мысли, и Маша видела все вокруг своими и чужими, — какими именно, она понять не могла, — глазами. Видела почему-то себя, но… не нынешнюю! А ту, трехлетней давности, никому не знакомую, только-только переехавшую на эту улицу, в этот двор. А может, совсем и не Маша это с ее тогдашней тоской по старой школе, подругам, а вообще девочка, переехавшая в новый дом? Вот она идет, пугливая, пристально вглядывается в лица встречных: где вы, где вы, будущие подруги?