Ковчег

— Ну, пойдем, — хлопнул наконец Занудина по плечу, — обследуем тебя, что ли. Может, тебе рот зашить где-нибудь требуется или другое чего.

В подтверждение своего славного мученического положения Занудин еще раз плюнул кровью и щенячьим взглядом вперился в Музыканта. Музыкант в шутку показал ему кулаки и свел брови уголком.

— Г`ты мег`твецам зашивают — а мы еще пог`адуемся жизни, — неожиданно для самого себя бравурно выпалил Занудин, но, попытавшись улыбнуться, досадливо раскашлялся.

— Так держать! — одобрил Музыкант, поглаживая свою ушибленную голову.

— 18 —

Рот у Занудина зажил сам собой. А может, дело в знаменитом животворном чае, искусством приготовления которого славилась Женщина. Да так ли уж это важно в свете прочих событий?

Касаясь погрома, случившегося в «Ковчеге», — холл выглядел таинственным образом идеально уже к обеду того же дня, когда произошло столкновение Панков с Занудиным и Музыкантом. И на месте каждой разбитой безделушки, как по мановению волшебной палочки, красовалась в точности такая же.

Дядюшки Ноя не видно и не слышно было несколько дней кряду, и это внушало Занудину некоторую тревогу. Ведь нравы в «Ковчеге» стали отдавать душком особой фривольности, которой раньше не наблюдалось. Одернуть местных обитателей было некому.

Поэт, к примеру, ушел в нешуточный запой. И все бы ничего, если бы воитель парнаса хоть как-то себя сдерживал и не блевал сверх меры на каждом шагу своих замысловатых передвижений по дому. Точно медведь-шатун бродил он по всему придорожному заведению и без зазрения совести заляпывал паркет желудочным соком. Урезонил Поэта Виртуал — но только после того, как пострадал его любимый двубортный пиджак песочного цвета.

Жертва — и тот туда же! — заставил говорить о себе как о нарушителе спокойствия. Порвал мембрану на любимом Музыкантовском барабане (в оправдание сказать — неумышленно). Испугавшись содеянного, кинулся наутек. Музыкант Жертву догнал, легонько отмутузил для науки и, повздыхав, отпустил на все четыре стороны. Через какое-то время Жертва со сморщенно-мстительным выражением лица заявился в номер к Музыканту. «Я думал, он драться вернулся, — сокрушался впоследствии Музыкант, — а он воду мне в ботинки налил и опять удрал, только пятки сверкали! Дурень, честное слово! Я и ботинки-то эти сто лет не ношу — навыкид стояли…»

Панки забавлялись тем, что слонялись по всем комнатам, предлагая потрогать свои чирья на спине. Популярностью эта затея не пользовалась. Потом они придумали играть в «дурака» с условием, что проигравший съедает окурок. Проигрывал то и дело Факки, и к вечеру у него разболелся живот. А в другой раз они сожгли в коридоре чучело, отдаленно напоминавшее Занудина…

Скучать, одним словом, не приходилось. Очередная неделя пролетела незаметно, и Занудин начал уже забывать про намечавшуюся Панковскую Ночь, на которую он был приглашен вместе с Музыкантом. Но один ночной визит настойчиво напомнил об этом приглашении…

* * *

Загнув послюнявленными пальцами уголок страницы, Занудин прервал чтение и отложил книгу в сторону. Принялся взбивать подушку, готовясь ко сну, — но не тут-то было. Дверная ручка, издавая тревожные бряцающие звуки, заходила ходуном. «Принесла кого-то нелегкая…» Пожав плечами, Занудин нехотя поднялся с постели и накинул халат.

— Кто там? — строго спросил он, приблизившись к двери.

Ручка по-прежнему нервозно сотрясалась, но никакого ответа снаружи не последовало.

— Кто там, спрашиваю?

Молчание.

Занудин махнул в сердцах рукой и отворил дверь.

В комнату с ошалевшими глазами ворвался Сад Вашас. В правой руке он сжимал перепачканный кровью нож, а левая — от кисти до предплечья была испещрена глубокими порезами. Кровь капала на пол. Сад шатался.

Занудин мысленно попрощался с жизнью. Отбежав вглубь комнаты, он точно подкошенный рухнул на кровать и закрыл лицо руками.

Однако безумный Вашас, похоже, и не думал нападать на Занудина. Захлопнув за собой дверь, панк-рокер, раскачиваясь словно маятник, не трогался с места. Дикий взгляд понемногу затухал, превращаясь в какое-то жалкое, угнетенное смятение.

— Я не убивал Лэнси… не убивал ее… она сама начала истекать кровью… — залепетал Вашас и с растерянными волнами на лбу двинулся навстречу Занудину. — Ты-то мне веришь?

Нож выскользнул из его руки и, отпружинив от ковра, затаился под шкафом. Вашас даже не обратил внимания на потерю.

— Веришь мне? Веришь или нет?!

Оторвав руки от лица, Занудин принял напряженное сидячее положение.

— Я тебе верю, верю, — тихо выговорил он, борясь со спазмами в горле.

Сад Вашас окинул Занудина странным взглядом и присел рядом на кровать.

— Я так перепугался, черт возьми… если ты понимаешь, о чем я…

Вашас замолчал.

Занудин с отвращением косил глаза на побуревшую от ран руку парня. Кровь стекала теперь на Занудинское постельное белье. «Навряд ли он мог зарезать кого-то здесь, в «Ковчеге», — мысленно успокоил себя Занудин. — Наркотический бред, по всей видимости — что же еще?» Сейчас, когда Вашас лишился ножа, Занудин легко, ничем не рискуя, мог выдворить молодчика из комнаты. Но по тем или иным соображениям не сделал этого.

— Тебе бы раны перевязать не помешало. Кровь ведь идет. Не видишь?

Сад Вашас с тоскливой иронией нацелил сузившиеся зрачки в область Занудинской переносицы.

— Ерунда, — отмахнулся он, — это меня не обламывает… Может, ты крови боишься?

— Да ну нет, причем тут… — замялся Занудин.

— Читал? — переведя взгляд на лежавшую в стороне книгу, спросил Вашас. В выражении его лица стало проявляться все больше и больше притягивающего, человеческого.

— Да, читал. Историческая…

— А я ненавижу книги. Все они скучные. Я раньше комиксы, правда, любил — а больше ничего. Мне вообще кажется: книги — для жирных лопоухих дураков, которые, знаешь, верят, что булки с маслом на деревьях растут, и все такое.

— Это не совсем верно, — осторожно не согласился Занудин.

— Это не совсем ве-ерно, — вяло передразнил Занудина Вашас. — Даже если я не прав — мне все равно насрать на это.

— Да уж… ты, видно, ко всему так относишься.

— Я просто хочу сказать, что меня, на самом деле, тошнит от тех, кто воображает, что чего-то там такое знает, чего не знают другие… Те же парни, возьми, что выросли на улице — они, уж поверь, знают куда побольше любого расфуфыренного умника! Просто стебутся над собой и своей гребаной жизнью — и все! Так-то вот.

Воцарилось полуминутное молчание.

— Ты меня боишься? — задал неожиданный вопрос Сад Вашас. По-странному тихо и отвлеченно.

— С чего бы это? — оскорбленно возразил Занудин и совершенно незаметно провалился в топь размышлений. Может, послужил поводом испытанный шок. Может, иная затушеванная причина. Кто знает.

…Занудину припомнилось время, когда к нему еще относился термин с общепринятым налетом этакой неполноценности — «подросток». Время, откуда и растут ноги большинства неприятностей и разочарований дальнейшей жизни человека. Все негативное и безрадостное, что успеешь подобрать в период тех, если не первых, то во всяком случае ранних жизненных исканий, превращается затем в снежный ком, который неудержимо катится и ускоряется, захватывая по пути подобное к подобному, пока не достигнет намеченной точки и не завалит тебя с головой. Быть может, лишь единицам дозволено менять неписаные законы, довлеющие над людьми… Сейчас Занудин сумел отгородиться от воспоминаний, связанных с трагедией его родителей. Однако он думал о каких-то прочих вещах, мысли о которых долгие годы уже ни к чему кроме равнодушия не побуждали. О мелочах, что в минуты ментального ступора превращаются вдруг в исполинов! Так бывает… Он помнил себя неуклюжим, малообщительным. Когда все вокруг беззаботно веселились, занимались чем-то важным и интересным — Занудин фатальным образом растворялся в колючих лучах чужой значимости, становился невидимкой. Когда набирался смелости обратить на себя внимание — рядом почему-то не оказывалось никого… Вероятно, подобная история стара как мир. Обычная история одиночества. Занудин мог быть находчивым, сильным, решительным — каким угодно, — но только наедине с собой, в потаенных закоулках своей души. В пору детства это даже в некоторой степени увлекательно. Но вот ты уже подросток — и становится страшно, а подчас противно и больно…