Ты или никогда

Насколько мне известно, в переулке Докрусгрэнден нет номера дома, превышающего число четыре.

Наверное, дело в каплях на линзах очков, в моем серьезном астигматизме. Я протираю стекла рукавицей, размазывая капли по стеклам. На карте ничего нового. Но я вижу окно, вижу его все время. Я вижу, как оно светится в сумерках. И прихожу, наконец, к нему, по полю или вырубке, ноги все еще сухие.

Останавливаюсь в десяти метрах. Там дверь, вход.

Над дверью вывеска с буквами.

Из золота.

«У Т-а-т-ь-я-н-ы».

Дыхание ударяет в голову.

Я замираю.

На часах без четверти шесть.

Здесь темно, нет фонарей.

Есть скамейка.

Я не сажусь.

Кто-то идет. Посетители. Проходят мимо меня. Они подходят прямо к двери, их шаги звучат, как в вакууме, они открывают скрипящую дверь. За ними тянутся большие мокрые следы. Дым из трубы смешивается с туманом, расширяет его. Над темнотой, надо всем светлое от неона торговых центров небо. Прибывают еще трое посетителей.

Четверо.

Еще один.

Мокрая меховая шапка.

Я подхожу к смородиновым кустам. Вижу, должно быть, переступающие ноги, дверь, чуть разбухшую и скрипящую, когда она открывается.

Цвет, проскальзывающий в щели.

Собака, пробегающая мимо, ее следы.

Тринадцать минут седьмого все шаги затихают, ничьи ноги больше не идут мимо.

Я жду еще две минуты.

На всякий случай.

Я приближаюсь.

Подхожу ближе.

Чем собиралась.

Из-за двери доносится слабый гул.

Где-то далеко — шум крана в ванной.

Стеклянные колокольчики, задевающий один другой.

Окно запотевшее, закрытое шторами.

В двери есть другое оконце, поменьше.

Я подхожу к нему.

Снимаю рукавицу.

Протираю кружок в изморози.

В кружке вижу новые краски: зеленое, красное, черное. Золотое. Оно движется, смешивается, производит новые цвета, которые преломляются, которые живут. Белые и красные лица, звуковыводящие отверстия. Из щелей дома — жар, дымящийся человеческий жар, который растапливает вокруг себя снег, обнажая лужайки. И вновь смотровой кружок затуманивается моим дыханием, я снова протираю, пальцы застыли.

Через восемь минут уходит обратный поезд. Если я уйду сейчас, то успею. Если побегу. Тогда я вернусь домой к семи, и весь вечер будет в моем распоряжении. Для важных занятий. Для самых разных важных занятий.

Я протираю.

Вдруг что-то происходит.

Может быть, просто свет.

Меняется.

Минимальная подвижка.

На цветовой шкале.

На шкале температуры.

Я приближаюсь, я должна приблизиться, чтобы разглядеть.

Что там меняется.

Первое, что я вижу, — ночной мотылек. Темно-красная лампа с неисправным проводом. Полоски дыма и ночной мотылек. Царская семья Романовых.

В моей сумке черноволосый мужчина, улыбка, костюм с лампасами. Напечатанный текст в мокрых пятнах снега. Я здесь. Сегодня суббота, последняя в январе.

Я кладу рукавицы, шапку и шарфы на самый крайний стол, у двери. Резиновые сапоги снимаю под столом. Подхожу к стойке. На столе под лампой, среди людей с сигаретами, бакенбардами и в шляпах сидит дама в чепце и фартуке. Татьяна. Ночной мотылек кружится, кружится.

Она запрокидывает голову и смеется так, что дрожат усы. Снимает фартук, комкает и бросает за кассу. Я возвращаюсь на место и сажусь. Под потолком парят ангелы, старомодные ангелы с кружевными крылышками и золотыми локонами. На стене бледный Алексей и девочки с длинными волосами. Мама в юбках, папа с беспокойным (не без основания) взглядом.

Я снова иду к стойке. На этот раз Татьяна отделяется от компании за столом и походит к стойке. Медленно. Я указываю на одну из чашек — с птицами и золотым нитяным узором. Я бы выпила чаю. «Ч-а-й». На стойке большой блестящий самовар. Татьяна достает из-под стойки термос, наливает мне полчашки воды и бросает на прилавок пакетик «Липтона». После возвращается к столу и друзьям. Прейскуранта не видно. Я кладу купюру и сажусь на свое место.

На часах шесть двадцать три.

Его нигде не видно.

Все-таки я ошиблась.

Я вижу пыль на подоконнике, тяжелые шторы. Торты под стеклянными колпаками. Шоколадные коржики и сливки. Под лампой виднеются игральные карты, блестят бокалы. Ольга, Мария, Анастасия, Татьяна. И вот растения. Пыльные подоконники, плотно уставленные пышными, здоровыми растениями с машинописными табличками, воткнутыми в цветочные горшки. Едва наметившиеся бутоны камелии, как и положено в это время года. Никакой недосмотр хозяина не помешает ей распуститься ровно через неделю одним из красивейших в мире цветков. И одним из самых чувствительных. Если повернуть камелию хотя бы на сантиметр в критически важный период роста, то цветков никогда больше не будет.

В углу за столом с лампой происходит какое-то движение. На середину вытащили четыре большие картонные коробки. Друзья аплодируют и что-то выкрикивают. Татьяна взбирается на одну из коробок и что-то объявляет по-русски. Аплодисменты усиливаются, кто-то свистит в два пальца. Татьяна хочет слезть с коробки, но ее правый каблук застревает в картоне. Она вытаскивает его, затем снимает вторую туфлю и бросает обе в публику. Все смеются, пригибаются и кричат. Я пью чай. Еле теплый.

Вскоре гаснут все лампы, кроме одной, и занавес выпускает нового героя. Он одет в белое, волосы черные. Он ниже ростом и гораздо худее, костюм сверкает не так ярко, но в остальном он очень похож на человека с картинки на листке. Шум, издаваемый немногочисленной публикой, оглушителен. Мужчина на сцене расставляет ноги пошире, хватает воображаемый микрофон и начинает петь. Это он. Тот, кто пригласил меня сюда. Можно сказать, пригласил.

На этот раз он поет без аккомпанемента, без аккордеона. Он дергает ногой и вытягивает губы кульком. Он подергивает бедрами вперед и назад, встает на цыпочки. Он крутится и ложится на пол с воображаемым микрофоном. Зрители пританцовывают. Одна девушка забралась на стол и все время задевает головой лампу. Воздух в помещении нагрелся, окна и стекла очков запотели. Из носа течет. Колготки липнут к коже. Мужчина на сцене поет и говорит по-английски, довольно плохо.

— Well, yes,[14] — говорит он глубоким голосом, удивительно скривив рот, и этого оказалось достаточно, чтобы девять человек, сидящие за столом, взвыли от восторга.

Чай слишком холодный и вообще закончился. Я догадываюсь, что сейчас не самый подходящий момент, чтобы просить налить еще.

Представление длится час. 19.42, за окном темно. Мужчина улыбается, говорит: «Thank you Vuosaari!»[15] — и вытирает пот полотенцем, которое затем бросает на пол. После он скрывается за занавесом и не выходит, несмотря на настойчивые аплодисменты.

— Elvis just left the building,[16] — произносит один из друзей, и все смеются. Они толпятся вокруг стойки, покупают красные напитки в хрустальных бокалах, курят в очереди.

Я одеваюсь. Может быть, если потороплюсь, успею на метро без двух восемь. Тогда буду дома уже в половине девятого, и целый вечер будет в моем распоряжении. Для важных дел. Запасной свитер, сапоги. Я уже почти ухожу, но вот снова.

Что-то меняется.

Я оглядываюсь.

Черноволосый теперь стоит у бара и курит, откинувшись назад.

Рубашка его пропиталась потом.

Он смотрит прямо на меня.

Я надеваю вторую рукавицу. Беру сумку и ухожу, иду не оборачиваясь, спешу и успеваю.

Когда возвращаешься домой и выливаешь невыпитый морс в снег, получается красная норка.

Шкатулка с прошлым, черный ящик.

У некоторых женщин есть прошлое, история, состоящая из людей.

В моей шкатулке:

«Флора в цветных иллюстрациях», 1951 год.

Три поблекших розовых лепестка.

Губная помада, «Жаркий коралл № 17».

14

Что ж… (англ.)

15

Спасибо, Вуосаари! (англ.)

16

Элвис вышел вон (англ.).

___

«Элвис покинул здание». — Эту фразу устроители концерта постоянно произносили, чтобы утихомирить публику, не желающую расходиться и требующую выступления артиста на «бис». — Прим. верстальщика.