Встретимся в Эмпиреях

В тот день трагически погибли Хуга, Навигатор, Алес Ю-Ю и еще многие из ребят, кого я знал.

* * *

Так я вступил в новую, ужасающую действительность. Последующие дни превратились для моего сознания в нереальное течение времени — сбившего свой обычный ход, спутавшегося, — не линейного, а поистине пугающе-произвольного. Сейчас я не могу даже толком восстановить в памяти, чем занимал себя с утра до вечера, пока не придавался спасительному бегству в сны, где все оставалось по-прежнему. Поправлялся я медленно.

Август подходил к концу, когда у меня вдруг появилась безотчетная, но главное живая, вновь побудившая хоть к какому-то действию идея отыскать Аборигена. Не знаю, зачем мне было это нужно. Может, потому, что Абориген оставался последней нефальшивой связью с моими ушедшими друзьями и духом того времени, что мы провели вместе. Просто найти, обменяться о чем-то мыслями. А если честно, еще и попросить прощения за всех нас, за проявления былого жестокого максимализма. Пусть чувствовал себя и неважно, но в «недостройки» я пошел. Встретил ли там Аборигена? Сразу оговорюсь, что нет. Но к чему я повел рассказ… В «недостройках» взамен произошло событие, которое круто изменило мою дальнейшую жизнь, когда я об этом уже не помышлял.

Еще перед самой лестницей я уловил отзвуки какого-то движения на одном из верхних этажей. Поднимаюсь без спешки — хочется растянуть предвкушение встречи, вчерне подобрать те слова, с которыми обращусь к Аборигену с порога. «Не дружбы я ищу, но мира…» — вертится на уме что-то до ереси завирально-поэтическое, сбивающее лишний раз с панталыку. Меня немного знобит, и если Абориген коротает время без костра, то обязательно попрошу разжечь…

А шум наверху усердно нарастает. Думается, его вряд ли смог бы производить один человек. Постойте… Но кому же тут еще находиться? Я в сомнении. Сюрпризы явно ни к чему — и так мало добра было от них в последнее время. С каждой секундой у меня все сильнее кружится голова — словно невидимые руки раскручивают за уши…

— Абориген! — кричу. — Это ты?.. Абориге-ен!

Но в ответ… как в страшном кошмаре лестничное пространство надо мной заполонили «мундиры». Их набежала дюжина или больше. Только потом я узнал, что это был плановый рейд, проводимый городскими властями перед призывом на предмет поиска уклонистов. В полнейшей неожиданности наткнуться на такое скопление людей (а тем более «мундиров»!) в богом забытых «недостройках» — не трудно представить, какой это был шок. В особенности для меня, подвергшегося за последние две недели буре потрясений, истеревших психику в труху.

— Кто такой?! Стоять на месте!!

И вот тут-то…

Дрогнувшая нога срывается со ступени, подворачивается, и я кубарем скатываюсь вниз. По пути врезаюсь в наваленную вдоль стены груду зазвеневших жестянок, гнилых досок и камней. Налетев под конец на какую-то трамплинообразную деревянную конструкцию, взмываю в высоту и, перевернувшись через голову, плюхаюсь на пятачок лестничной площадки. Лицо глядит в пол, в желто-коричневую шахматную плитку. Секунду или две наверху царит гробовое молчание.

— Эй, парень!.. — раздается первый волнительный оклик, и слова эти точно застывают в воздухе.

Вскидываю взгляд, впадаю в ужас, но ничего уже не могу предотвратить — отделившийся от навала кусок бетона, катясь, подпрыгивает на последних ступенях и, просвистев возле самого уха, с грохотом обрушивается на мою правую растопыренную пятерню.

— А-а-а-а-а-а-ы-ы!!! — нечеловеческим голосом взвываю я.

Боль, как закипающий свинец, разливается по всему телу и упругим перекатом волны ударяет в мозг. Глаза рвутся из орбит, в висках колотит учащенная дробь.

Подскочившие с опешившими выражениями лиц «мундиры» с громадным усилием поднимают бетон и откидывают его в сторону.

— Ну и ну-у, — протягивает один из них, переминаясь возле моего лица с ноги на ногу.

Больше не кричу. Стиснул челюсти с такой нещадной силой, что вот-вот, кажется, начнут крошиться зубы. Крик перерождается в прерывистый утробный стон. Гляжу на свою руку, и меня всего трясет ― запястье грубыми рытвинами переходит в беспомощно болтающуюся рваную «ветошь» из сочащегося кровью мяса, кожи и перемолотых костей.

— Как ты, эй? — тихо спрашивает обладатель переминающихся ног.

Я ни слова ему не отвечаю. Я теряю сознание.

* * *

Такой поворот.

Обязан признать, повествование мое с некоторой поры куда чаще, чем раньше, грешит небрежностью и скомканностью, перескакиваниями с пятого на десятое. Но все объяснение — в нарождающейся развязке. Многое, на чем хотелось бы остановиться, видится вдруг мизерным и лишним на фоне того, что уже рассказано. Любое отступление или подробность — пошлыми и оскорбительными. Что же поделать с этим? Просто продолжаю.

…В себя я пришел только на следующий день, на больничной койке. Сразу понял: руку отняли. Ин-ва-лид…

Однако с головой погрузиться в думы о дальнейшей своей судьбе — подобного не было. Тут же понеслись бесконечные допросы. Я достался каким-то стажерам из политотдела, и поэтому моим случаем они занимались с особым пристрастием.

Опять тут как тут. И опять те же самые вопросы: что? зачем? да почему? — на которые я отвечал множество раз. Оба «мундира» — приблизительно мои ровесники. Но между нами, думалось мне в те минуты, уже пролегла необратимая пропасть. Возможно, лет десять-двенадцать назад мы играли в общие игры на одной детской площадке — но теперь это ни черта не значило.

— Ты что, не слышишь, о чем тебя спрашивают, курсант? Не надо спать во время допроса! — выводит из задумчивости резкий голос конопатого «мундира» с по-девичьи остриженной челкой.

«Курсант», ха! Понимая мое положение, не решается называть меня «призывником» — от некуда деваться предпочитает «курсанта», хоть им уже и не являюсь.

— Я действительно не расслышал. Можно повторить?

Сверкает серыми злыми глазками.

— Что ты делал в «недостройках»?

— Ах, в «недостройках»… Я же говорил. Искал свою собаку.

— Мы узнавали. У тебя отродясь не было никакой собаки, — встревает второй, широкомордый детина с грудным голосом.

— Она как бы моя, но не моя. Живет своей свободной бродячей жизнью. В «недостройках». Там много бродячих собак. Добрые, забавные твари. И вот одна из них — моя-я. Потому что я приношу ей еды, и она всегда меня узнает и встречает. Прощаться с ней ходил.

Про себя откровенно хохочу и потешаюсь над политотдельщиками. Но внешне я — само спокойствие и сотрудничество плюс умеренная доля притворной дебиловатости, без которой игра досадно провалится.

— Сержант того подразделения, что на тебя наткнулось, сказал, что ты звал какого-то «Аборигена», — заявляет конопатый.

— Это его имя, — отвечаю.

— Чье его?

— Его — собаки.

— Так это чья-то собака?!

— Ну, как бы, моя… почему.

— Ты сказал: «его собаки»!

— «Его» в смысле: он — пес. Абориген.

Конопатый тяжело вздыхает и отходит к окну попить водички. Здоровяк провожает своего напарника недотепистым взглядом, затем обращает взор на меня.

— Что ты делал 25-го августа? Участвовал в беспорядках?!

— Нет, я был дома. Так уж получилось…

— Доказать свое алиби можешь?

— Был сильно болен. Находился под присмотром отца и, кажется, — это со слов отца — к нам заходили соседи и его сослуживцы. Видели меня, бревном лежащего в постели. Вы ведь, наверное, уже проверяли, правда?

— Проверяли, — чуть ли не обиженно соглашается здоровяк и тоже отходит в сторону. Этот — к зеркалу. Поправить воротник и потрогать свою массивную челюсть, точно побаиваясь, не начала ли она потихоньку отвисать за время идиотского допроса.

Мне все так же смешны мучения этих молокососов, возомнивших, будто им доверили раскрыть преступление века, не меньше. Однако по-прежнему стараюсь держать себя в рамках, не переборщить с кривляньем, которое, по собственному мнению, хоть осуждению и не подлежало, но так или иначе ни меня, ни ситуацию в целом не красило.