Страница 39 из 66
Демон переводит запальчивый взгляд на меня, а я мысленно возвращаюсь к последнему разговору с Ней. Вспоминаю обо всех дурацких недомолвках, обиде, о ширме ничего не значащих слов, за которой я прятался, и как обычно был поднят на смех. А почему, собственно, ничего не значащих?! Может быть, мы только тогда и докапываемся до сермяжной правды, когда хотим прикинуться чудаками, поюродствовать?..
Абориген, не угодивший Демону с ответом, уязвлено помалкивает. А я вдруг забираю обратно слово, от которого отказался минуту назад.
— Может, я не в тему — но мы ведь о жизни что-то говорили… Странно… Кто-то ответит, что жизнь лишь мгновение, но это будут те, кто не умеет проживать каждый ее миг с полной самоотдачей. Не умею этого и я. Но я, в оправдание себе, всегда жаждал постичь, как добиться такого сверхсостояния. А желание достигнуть цели неуклонно должно приближать тебя к самой цели. Это дарит тебе ощущение бесконечности, ты удостаиваешься права прикоснуться к ней… хотя бы только в своих мыслях… гм…
Оба молчат. Что они сейчас думают? Наверное, что я кретин и не умею пить… Не важно. Меня опять захлестывают мысли о Ней, от которых так хотелось отгородиться! Спрятаться как в далекие детские годы в каморке для зимней одежды и, плотно-плотно зажмурив глаза, утопить лицо в ладонях. Никто тебя не видит и не слышит, ты в сотворенных тобою пределах недосягаемости, а значит, ты не существуешь… и все плохое, от чего хотелось плакать, теряет значение…
— Это как чаша с прекрасным напитком, — заставило меня что-то заговорить дальше. — Один выпьет залпом. Крякнет. Размахнется и разобьет на удачу. В этом ― он весь. А другой приспособит к чашке крышечку, запрячет под подушкой и будет отпивать по ночам по капле, подальше от лишних глаз. Напиток потеряет вкус, выдохнется, даст осадок и превратится в конечном итоге в нечто пригодное только для смачивания обезвоженных губ. Но этого он замечать не захочет…
— Занятно, Гоголь, — хлопая меня по плечу пистолетом, отзывается Демон (я краем глаза убеждаюсь, что флажок предохранителя в блокирующем режим огня положении). — Порой мне мерещится, что ты оперируешь моими собственными мыслями, которые уже где-то там затрепыхались в башке, но во что-то законченное вылиться не успели. А ты — бац! — и оформил. Эх…
Пока Демон говорил, случайно натыкаюсь на не поддающийся пониманию колючий взгляд Аборигена. В голову, правда, не беру — со всей своей простотой подмигиваю ему и отвожу глаза в сторону.
— Воспринимать твои слова как комплимент? — обращаюсь к Демону.
— Больше, чем комплимент.
— Спасибо. Ты тоже про Стену и про выстрел неплохо выдал.
— Благодарю.
Мы, не сговариваясь, расхохотались. Может, Абориген и не понял — но такой обмен любезностями для нас с Демоном был не свойствен, а потому от него разило комичностью.
Кстати, моя «любезность» имела некоторое негласное продолжение. Где-то через неделю или около того я написал песню под двумя равнозначными названиями: «Выстрел» и «Цель №X». А авторство с готовностью разделил про себя с Демоном, натолкнувшим на идею сочинения.
Выстрел.
Какой-то Выстрел повалил на землю,
Не дал схорониться.
Заставил извиваться змием
И молиться.
Он обокрал меня
В предвкушении Чуда.
Искал я в мраке Свет,
А повстречался с пулей…
Как мы живем
Под прицельным огнем,
Зачем мы поем,
Если знаем, что умрем;
О том, как раскрывал свое сердце,
А в него швыряли дерьмом —
Пропела пуля мне.
А я слушал, лежа на земле.
Выстрел.
Летела пуля на крылах без перьев,
Небо бороздила.
Кого-то слушалась,
Кого-то не любила.
Кого-то ранила,
Кого-то не задела.
Кому-то жизнь спасла,
А вот меня отпела…
Как мы живем…
… лежа на земле.
Выстрел.
Куски оборванных воспоминаний
Растеребили душу.
Фонтаном бьют стенанья —
Ты проходи! Не слушай.
Иди своей дорогой,
Пока не возвернули.
Быть может, за Тебя
Я принял эту пулю…
Как мы живем…
… лежа на земле.
А Снайпер там, на Небесах,
Затаился в дымке, смотрит вниз.
Камуфляжная совесть
Не позволяет без дела сидеть.
А Снайпер там, на Небесах,
Занят выбором цели Номер Икс.
И новая пуля готова
Кому-то песню пропеть.
О том, как мы живем…
… лежа на земле.
Спеть ее в голос мне не довелось. Она так и осталась в моих мозгах как нечто недоношенное — дорогое, но забракованное. Теперь вот с горем пополам перекочевала на бумагу. Грустно все это, что ни говори. Песни ведь должны петься. И грустно, когда петь их не хочется.
— Гоголь! И ты, Демон! — позвал нас, понуривших головы после недавнего веселья, Абориген.
— Что? — подняли мы на него свои усталые хмельные взоры.
Глаза Аборигена всегда, сколько раз я обращал внимание раньше, были воспалены и слезились. Но сейчас их сырость казалась чрезмерной.
— В каждом вашем слове, каждом жесте, взгляде сквозит презрение к положению, в котором я нахожусь… — из обоих глаз одновременно, точно зеркальное отображение друг друга, вдоль носа, мимо губ и на подбородок скатились две слезы.
— Брось, братан… — кинулись было успокаивать мы беднягу, не понимая что случилось.
— Только вот… — и тут во взгляде Аборигена заплясали огоньки смеха, — что будет осенью?.. На войне вы окажетесь, этой чертовой смертоносной мясорубке, или придете сюда — мерзнуть, голодать, терпеть нужду как я и вместе со мною, но остаться жить?!
Абориген не сдержался и издал булькающий хохоток, мурашками пробежавший по нашим спинам. Мы шарахнулись от него как от черта. Вся эта взлохмаченность, щербатость и неумытость, казавшаяся мне всегда даже чем-то подкупающе милой, превратилась в устрашающую.
— Ответьте!
Естественно, мы были ошарашены и на какое-то время потеряли дар речи.
Что произошло? «В каждом вашем слове, каждом жесте, взгляде сквозит презрение…» Не знаю, как раньше, но с этого момента оно во мне и в самом деле начало оживать — по иному, правда, поводу. «Что будет осенью?..» «Терпеть нужду как я и вместе со мною…» И это, черт возьми, неописуемое злорадство в мечущемся взоре исподлобья!..