Под куполом

— Как Чудотворец решит. Сейчас он выглядит боевым командиром.

— А где он?

— Спит наверху. И храпит, словно бешеный. Хочешь его разбудить?

— Нет, — ответил Расти. — Пусть поспит. И я не буду называть его больше Чудотворцем. После того, как он работал с того момента, когда на нас опустилась эта зараза, он заслуживает лучшего.

— Воля ваша, сенсэй. Ты достиг нового уровня просветления.

— Отсоси у меня, хуйлуша, — ответил Расти.

10

А теперь смотрите; смотрите очень внимательно.

Сейчас в Честер Милле два часа обычного, невероятно хорошего — такого, что аж глаза ломит — осеннего дня. Если бы отсюда не погнали прессу, фотокорреспонденты чувствовали бы себя, как в профессиональном раю. И не только потому, что деревья пылают на полную силу. Жители запертого города массово выдвигаются на пастбище Алдена Динсмора. Алден уже согласовал с Ромео Бэрпи сумму аренды: шестьсот долларов. Оба удовлетворены: фермер тем, что заставил бизнесмена значительно поднять ставку от сначала предложенных двухсот, а Ромео тем, что готов был дать и тысячу, если бы до этого дошло.

От демонстрантов и призывателей Иисуса Алден не получил и ломаного цента. Но это не означает, что он не имеет навара с них; фермер Динсмор родился ночью, однако же не в последнюю ночь создания. Как только появились первые машины, он определил большое место для автостоянки, сразу на северной стороне от того места, куда вчера попадали обломки самолёта Чака Томпсона, и поставил там свою жену (Шелли), своего старшего сына (Олли, вы же помните Олли) и своего наёмного рабочего по имени Мануэль Ортэга, беспаспортного янки, который умел поладить со всеми. Алден установил таксу пять долларов с машины — огромная сумма как для мелкого молочника, который в течение последних двух лет спасает свою ферму от загребущих лап банка только потому, что вцепился в неё зубами. Эта такса вызывает недовольство, а впрочем, не очень многочисленное: на ярмарке во Фрайбурге они платят дороже, а поскольку никто не хочет парковаться на обочинах шоссе, где на ближайших уже стоят машины тех, кто прибыл заранее (а с дальних пешком идти не менее чем полмили), выбора у них нет.

И какое же это странное, пёстрое зрелище! Самый настоящий большой цирк на три арены, где обычные жители Честер Милла скопом выступают в главных ролях. Когда сюда прибывают Барби с Рози и Энсом Вилером (ресторан закрыт, они откроются вновь уже на ужин — только холодные сэндвичи, никаких блюд с гриля), смотрят они на все, затаив дыхание, разинув рты. Джулия Шамвей и Пит Фримэн фотографируют на пару. Джулия задерживается, чтобы подарить Барби привлекательную, хотя и большей мерой обращённую к самой себе улыбку.

— Охренительное шоу, как думаете?

Барби улыбается.

— Конечно, мэм.

На первой цирковой арене мы видим тех, которые откликнулись на объявления, развешенные Пугалом Джо и его бригадой. Демонстрантов собралось вполне приличное количество, почти двести человек, и шестьдесят сделанных ребятами плакатов (наиболее популярный — ПОЗОР! ВЫПУСТИТЕ НАС НА СВОБОДУ!!!) разобрали мгновенно. К счастью, многие люди принесли с собой собственные плакаты. Джо больше всего понравился тот, где поверх карты Милла начерчена тюремная решётка. Лисса Джеймисон его не просто держит, а ещё и агрессивно им размахивает вверх-вниз. Тут же и Джек Эванс, бледный, хмурый. Его плакат — это коллаж из фотографий женщины, которая вчера истекла кровью насмерть.

КТО УБИЛ МОЮ ЖЕНУ? — взывает надпись. Чучелу Джо его очень жаль… но какой же крутой плакат! Если его увидят репортёры, они от радости все вместе обсерутся себе в коллективные штаны.

Джо сгруппировал демонстрантов в большой круг, кружащий прямо перед Куполом, линия которого обозначена мёртвыми птицами с их стороны (со стороны Моттона военные их поубирали). Круг предоставляет возможность каждому из людей Джо — ему нравится считать их своими людьми — шанс помахать собственным плакатом в сторону охранников, которые стоят решительно (и до оголтелости оскорбительно) повернувшись к ним спинами. Джо раздал людям также листы с напечатанными «стихами для скандирования». Он их придумал вместе с Норри Келверт, скейтбордисткой и живой иконой верного Бэнни Дрэйка. Кроме того, что Норри умела на своей Блиц-доске отжигать головокружительные пируэты, она также находила простые и достойные рифмы, ничего себе? Одна из речевок звучит так: Ха-Ха-Ха! Хи-хи-хай! Честер Миллу волю дай! Другая: ВИНОВНЫ ВЫ! ВИНОВНЫ ВЫ! В ТОМ, ЧТО МЫ ЗДЕСЬ, КАК В ТЮРЬМЕ! Джо — очень нехотя — забраковал ещё один шедевр Норри: Свободу печати! ИНФУ В МАССЫ! ПРОЧЬ СЕКРЕТНОСТЬ, Пидарасы!

— В данном случае мы должны быть политкорректными, — объяснил он ей. Сейчас же его интересовал другой вопрос: не слишком ли юна Норри Келверт для поцелуев? И ещё, будет ли она целоваться с языком, если он отважится? Он не целовал ещё ни одной девушки, но, если им судилось погибнуть здесь от голода, словно каким-то накрытым пластиковым сосудом жучкам, вероятно, следует попробовать её поцеловать, пока ещё есть время.

На следующей арене расположился молитвенный круг пастора Коггинса. У них истинно творческий подъем. В прекрасном порыве религиозной толерантности к хору Святого Спасителя присоединилось с десяток мужчин и женщин из хора церкви Конго. Они поют «Могущественная твердыня наш Господь»[143], к ним присоединяются также множество горожан, которые не посещают ни одной церкви. Поднимаясь в беззаботное синее небо, их голоса, а также пронзительные восклицания Лестера под одобрительные аминь и аллилуйя членов его молитвенного круга, вместе сплетаются в приемлемый звуковой контрапункт (хотя и не гармоничный — это уже было бы слишком). Молитвенный круг растёт, падая на колени, к нему присоединяются и другие горожане, они ложат временно на землю свои плакатики и, сложив набожно руки, тянутся ими к небу. Пусть солдаты повернулись спинами к ним, но Бог же, наверняка, нет.

И самая большая, самая дерзкая арена этого цирка — центральная. Ромео Бэрпи натянул свой ярмарочный тент подальше от Купола, в шестидесяти ярдах на восток от молитвенного круга, выбрав это место после того, как проверил, куда именно дует лёгкий ветерок. Ему надо было убедиться, что дым от его жаровен достигает как молящихся, так и протестующих. Его единственной уступкой религиозной составляющей в этот день было то, что он приказывает Тоби Меннингу выключить его бубмбокс, из которого ревела песня Джеймса Макмертри о жизни в маленьком городке; потому что она не очень хорошо согласуется с гимнами «Большой Бог» или «Возвратись в дом Иисуса». Торговля идёт чудесно, а дальше пойдёт ещё лучше. Ромео не имеет в отношении этого сомнений. От этих хот-догов — они размораживаются уже во время жаренья — кому-то позже может скрутить живот, но пахнут они посреди хорошего, наполненного солнечным светом дня просто очаровательно. Аромат сельской ярмарки, а не тюремной столовой. Вокруг с бумажными флюгерками-крутилками на тайваньских палочках бегает детвора, сухой траве Динсморовского пастбища угрожает пожар от бенгальских огней, которые оставались у Ромео нераспроданными — после Четвёртого июля. Повсюду валяются пустые бумажные стаканчики из-под намешанных из цитрусовых порошков напитков (омерзительных) и наскоряк заваренного кофе (ещё более мерзкого). Потом Ромео прикажет Тоби Меннингу заплатить какому-нибудь мальчику, возможно, сыну Динсмора, десять баксов, чтобы тот убрал мусор. Репутация в местном сообществе — это всегда важно. Однако сейчас Ромео полностью сосредоточен на своей импровизированной кассе, картонном ящике из-под туалетной бумаги «Шарман»[144]. Он принимает зелень и отдаёт сдачу серебристой мелочью: так Америка делает свой бизнес, бэби. Цену он назначил четыре бакса за хот-дог, и чтобы ему пропасть, если люди её не заплатят. К закату солнца он надеется поднять три тысячи, может, немного больше.

143

«Могущественная твердыня наш Господь» — самый известный гимн, написанный Мартином Лютером (1483–1546).

144

«Charmin» — популярный бренд туалетной бумаги, которая производится с 1928 года.