Страница 1 из 12
Виктор Галданов
«Джамп» значит «Прыгай!»
Все события, о которых рассказывается в этой книге, полностью вымышлены, имена героев взяты произвольно, а всякое совпадение может быть лишь случайным.
Абельмановская застава. Москва, Россия. 10 августа 199… года. 5:23
Перезвон трамваев на Рогожке разбудил Валерия Барского. Наверное, опять пробка подумал он. И как ей не быть, с одной стороны ползут фуры с Волгоградского и Рязанского проспектов, с другой – грузовики с шоссе Энтузиастов, и эта артерия, соединяющая три крупнейших транспортных магистрали вечно переполнена. А тут еще и трамваи… Однако все эти соображения спросонок вскоре были вытеснены осознанием того, что звонки слишком уж длительны и настойчивы для трамвайных. Стало быть, кто-то с утра пробивается. Непорядок.
Он взял трубку телефона.
– Валерк, ты? – он сразу узнал голос коллеги Мишки Цыпкина.
– Ну, – буркнул он в трубку.
– Чэпэ у нас.
– Ну ясно, по хорошему поводу ты не позвонишь.
– Юрка Кокорев сыпанулся.
– Да ты что?
– И к тому же со скандалом. Подробности, как говорится, письмом. То бишь, в газетах. Судя по всему, «Таймс» сегодня выйдет с передовицей, и с Юркиной физией на полполосы.
– На чем сыпанулся-то, не говорят?
– Точно не знаю, но, опыт подсказывает, по идее, на бабе…
Мимо жена прошлепала босыми ногами в туалет. Затем обратно.
– …а эта Джейн ему жучка в багажник подбросила, он с ним и ездил на встречу…
– Ладно. Встретимся на работе, поговорим.
– Думается, наш Жоффрей сегодня будет рвать и метать.
Из детской раздался рев. Маришка отчаянно не хотела идти в садик.
– Должность у него такая.
Барский повесил трубку и проследовал на балкон. Рогожка была до отказа забита транспортом, в трели трамвайных звонков вплетались сигналы машин. Морозец мигом охватил его снаружи, при первом же вздохе забрался и внутрь. Сделав несколько дыхательных упражнений, он начал плавные движения китайского гимнастического комплекса. Снаружи это, наверно смотрелось несколько комично. Барскому было за сорок, сидячий образ жизни и любовь к хорошей кухне при высоком росте породили кеглеобразную фигуру с объемистым брюшком, сбросить которое не могли никакие тренажеры, и круглой физиономией, на которой выделялись живые синие, чуть навыкате глаза. Короткая стрижка «ежиком» довершала картину.
– Папа, а можно и я с тобой? – на балкон высунулась конопатая Вовкина рожица.
– Давай-давай, вперед! – усмехнулся Валерий.
С криком «иии-йй-яяя» его восьмилетний сынишка выпрыгнул на балкон и встал в каратэистскую стойку. Однако первая же его атака едва не закончилась печально для солений, которыми был уставлен угол балкона. Выскочив на балкон, жена загнала мальчишку в комнату, досталось и отцу.
Стоя в ванной, он сосредоточенно скоблил физиономию «шиком», безрадостно размышляя о том, что пятый десяток лет в его жизни продолжается не лучше, чем все предыдущие. Правда, сейчас он как никогда близок к смене работы. И все шло к тому, что не он ее поменяет, а она его. До сих пор все в его жизни складывалось так, что не столько он стремился к своей должности, сколько она к нему. Должность выбрала его на заводе, куда его сопливым пацаненком привел отец – немного повкалывал, а там армия, и спецвойска. При дембеле произошла беседа с замполитом – и соответственное предложение – получить высшее образование. Затем должность избрала его на работу в органы и как-то так само собой получилось, что в это время происходил набор в Высшую школу. Все в его жизни шло по накатанной колее. До последнего момента она была относительно предсказуемой, и вдруг… Эта проклятая Работа, та самая, на которой становятся трудоголиками, она подчиняла людей себе, заставляла просиживать ночами в душных тихих кабинетах, до хрипоты накуриваться «явой» – она, бывшая единственной отдушиной в беспросветной этой жизни, неожиданно стала показывать характер. Сначала вообще возникли сомнения в ее целесообразности. Затем Работа внезапно стала избавляться от многих его друзей и соратников, и таких, на которых все-то и держалось в этой Работе. Затем вопросы о собственной нужности стали закрадываться и в его собственную круглую, коротко стриженную голову. Ну ладно, он-то старый служака, давно попривык, но когда на той неделе, на двадцатилетнем юбилее Шурка, родная жена, вдруг напилась вдрызг и при всех закатила ему скандал… Впрочем, и ее можно понять – сколько еще годков ей осталось молодиться да хорошиться? Да и много ли счастья видела она за эти годы?
Только недавно в жизни Барского закончился длительный период его близости с очаровательной женщиной – хозяйкой ресторана. Ее родная сестрица исключительно ловко воспользовалась им для устроения своих личных дел. В итоге девушки переселились – одна в Индонезию, другая в Штаты, несколько авторитетов криминального мира перекочевали в Бутырскую тюрьму, некоего инженера из столицы перевели в Сибирь, а Барский вернулся в свою семью – и приняли его так, словно он никогда из нее и не уходил.
Ожесточенно расчесав начавшие редеть волосы, Барский смочил их лосьоном и крикнул жене:
– Шур, я пошел заводить машину, спускай спиногрызов.
8:47
Роскошный черный «мерседес-600» проехал по Новому Арбату, свернул к Белому дому. Сопровождали машину приземистый белый милицейский «шевроле» с мигалкой, позади вплотную держался джип «GMC-блейзер» с четырьмя ребятами в черной коже с помповыми ружьями и автоматами. Регулировщик движения на площади при виде этой кавалькады откозырял, хотя его никто об этом не просил. И человек, сидящий на заднем сиденье «мерседеса» слегка наклонил голову, хотя этого движения никто не мог видеть.
Однако толпа людей, загородившая подходы к центральному подъезду заволновалась. Стоявшая по периметру пикетчиков охрана крепче взялась за автоматы.
У служебного подъезда автомобиль затормозил. Некоторое время из него никто не выходил, пока выскочивший из машины охранник не открыл заднюю дверцу. Тогда же четверо из джипа выбрались наружу, образовав живой коридор. Лишь после этого из машины вышел худощавый брюнет лет сорока с красным румяным лицом и голубыми глазами. Одет он был в черное кашемировое пальто, на шее повязан белоснежный шарф тончайшей шерсти.
И тут же толпа разразилась свистом и улюлюканьем, об асфальт неистово застучали каски.
– Сво-лочь! Сво-лочь! Вер-ни день-ги! – скандировали пикетчики.
Наблюдавший за всей этой картиной из окна второго этажа правого крыла здания блондин с растрепанными волосами скрипнул зубами и произнес одно слово:
– Kurva!
Лично он, Ингмар Берзиньш, занимай он место третьего (а фактически второго) лица в государстве, и уворуй он у народа столько денег, просто постеснялся бы показывать на люди свою физиономию. Удрал бы на Багамские острова, или отсиживался бы на побережье Касабланки, или в альпийской деревушке посасывал бы пиво в компании с немецкими студентками, сменив и имя, и фамилию и национальность – когда денег такое количество, можно сменить не только это, но и пол, и возраст, и даже цвет кожи.
И уж он-то никогда не ездил бы в таких длинных черных лимузинах в сопровождении такого количества вооруженных балбесов. Нет, он раскатывал бы по городу в красном сигарообразном «альфа-ромео», в спортивном костюме и лыжной шапочке с помпоном. Сколько он себя помнил, Берзиньш любил перемены. Командировки, пикники, новые обои, новые женщины, новые рестораны – все это было в той, другой жизни. Та жизнь была создана такими, как он, для таких же, как он. Простой трудовой народ в этой жизни тоже присутствовал, но в основном в качестве фона, этакой бурлящей приветственными красными флагами массы, дружно аплодирующей тем, кто стоял на трибунах. Но когда в мире начались настоящие перемены, выяснилось, что по натуре Берзиньш глубокий консерватор. Но его мнения никто не спрашивал, а когда спросили, то вопросы оказались настолько неудобными и каверзными, что Берзиньшу пришлось в спешном порядке покинуть родную Латвию, которая наконец-то стала свободной, но не для него. Для него она грозила стать тюрьмой – на очень и очень долгие годы.