Аэроплан для победителя

– Ничего страшного, это реклама, – сказал Кокшаров. – Но штраф за нарушение спокойствия я вычту из вашего жалованья, господа Аяксы.

Лабрюйер попытался было объяснить, что в авантюру его втравил Енисеев, но Кокшаров с Маркусом не поверили.

Прелестная музыка Оффенбаха имела прилипчивое свойство – как-то так вышло, что все, слышавшие исполнение Аяксов, а пели Аяксы хорошо, запомнили мелодию и мурлыкали ее в лад ходьбе, а иные подбирали на фортепиано, гитарах и даже губных гармониках. Опять же, Маркус отыскал в Дуббельне приличный оркестр, и нужно было быстро разучить с ним всю музыку оперетты. Антрепренер, посмеиваясь, заметил, что во время репетиций меломаны будут висеть на заборе, и это хорошо – публика любит узнавать знакомые мелодии.

– Надо попросить господина Стрельского порепетировать с этими сапожниками, – сказал он Кокшарову, – раз уж Стрельский знает партитуру. А мы возьмем Кляву и с утра поедем на ипподром. Только с плотником придется говорить по-немецки – немецкий он знает прилично. По-русски же – только отдельные слова и употребляет их, к сожалению, даже при дамах.

Сам Маркус говорил по-русски очень бойко – выучился, прожив десять лет в Петербурге. Для остзейского немца-рижанина это был своеобразный подвиг – Рига с тех самых времен, когда ее стали строить немецкие крестоносцы, была исконным немецким городом, и даже вся государственная документация до последнего времени велась на немецком языке. Население штранда, обслуживавшее русских дачников, научилось языку поневоле: когда от этого твои доходы зависят, и по-китайски зачирикаешь. Немцам-лавочникам было легче – один дополнительный язык, в придачу к родному, еще как-то можно переварить. Латышской прислуге и рыбакам, жившим на побережье, было труднее – немецкий они осваивали на ходу, самоучками, весь год, а русский – только в сезон, длившийся обыкновенно с 15 мая по 15 сентября, за зиму же слова из головы напрочь вылетали.

На следующее утро наметили посещение ипподрома.

Кокшаров запасся бумагой и карандашами, чтобы изображать аэропланы. Можно было, конечно, нанять одного из тех фотографов, что промышляли в Майоренхофе и Бильдерингсхофе, но делать снимок в ателье, полчаса перед тем выставляя свет и покрикивая на модель, чтобы не шевелилась, и на огромном ипподроме, где все в движении, а летательные аппараты далеко от публики, – две разные вещи. Результат известен – достаточно посмотреть в газетах: висит в небе нечто черное и страшное, а публика внизу неразборчиво копошится.

Он смирился с тем, что вся женская часть труппы будет его сопровождать, но в одиночку возглавлять войско амазонок не желал и просил кого-то из господ актеров составить компанию.

Первым вызвался Лабрюйер, заставив дам очень выразительно переглянуться. Они уже приметили его интерес к Валентине Селецкой. За Лабрюйером потянулся и Енисеев. Вчерашний гимназист Алешенька Николев тоже выказал любопытство; еще десять лет назад гимназисты бредили дикими индейцами, а теперь им авиаторов подавай.

Теперь главное было – не опоздать на рижский поезд. Актрисы привыкли поздно ложиться – но и поздно вставать. Кокшаров с вечера предупредил, что сонных тетерь дожидаться не станет. Но дамы проявили удивительное мужество – и более всего его поразила госпожа Терская. Уж про нее-то он точно знал, что барыня любит просыпаться к обеду, а вишь ты – чуть ли не первой вышла в новеньком прогулочном костюме, изящно причесанная и с радостной улыбкой на устах. С ней была Танюша.

Терская нарядилась чуть более роскошно, чем полагается благовоспитанной даме с утра, и вдела в уши дорогие серьги – подарок поклонника, о котором Кокшаров предпочитал не спрашивать – из боязни услышать правду. Танюша была в скромном костюме (бледно-лиловом, каком же еще?!) и строгой шляпке без украшений. Зато Лариса Эстергази, актриса на роли благородных мамаш и королев, двадцать лет назад снизошедшая до труппы Кокшарова, несла на своей шляпе целые джунгли с цветами, перьями и только что не обезьянами. Терская с Селецкой как-то даже подметили, что с каждым годом количество шляпных украшений у Эстергази возрастает, и потихоньку держали пари, каким именно художеством она отметит свое пятидесятилетие, чучелком ли павлина или опахалом из перьев, как в балетах из жизни турецких султанов. На самом деле даму звали Прасковьей Сопаткиной, а откуда ей перепала аристократическая венгерская фамилия, никто не знал. И возраст свой она успешно скрывала – от всех, кроме товарок, поскольку от актрис такое никогда не утаишь.

Лучше всех была одета Селецкая – в костюм серо-жемчужного цвета, с большими атласными лацканами, и шляпку с небольшим плюмажем, в полном соответствии с правилами хорошего тона – кто же утром расфуфыривается?

Пятая дама труппы, Генриэтта Полидоро, сказалась нездоровой и смотреть аэропланы не поехала. По этому поводу Терская с Эстергази обменялись мнениями: может ли такая тощая особа быть здоровой и не означает ли ее естественная бледность чего-то опасного?

Сопровождать дам уговорились Кокшаров, Маркус, Енисеев, Лабрюйер и Славский.

Утро было отменное – ясное и солнечное. В такое утро и не захочешь, а поддашься соблазну и впустишь в душу мечту о полете. И как-то она, эта мечта, удивительно гармонирует с пышной, стремящейся к небу всеми своими ароматными гроздьями, сиренью… крылатой сиренью…

Дачная хозяйка, узнав, что комнаты сняли русские артисты на весь сезон, сделала царский жест – подписалась на русские газеты. Ожидая дам, Кокшаров и Славский читали новости. Вдруг Славский присвистнул.

– Ого! Шустро работают! – и он показал Кокшарову страницу «Рижского курорта».

– Вот, извольте радоваться! – сказал Аяксам Кокшаров. – Слава настигла вас, господа! Бедная слава и лестная молва!

Фотография в газете была жуткого качества – репортер подстерег Аяксов, когда они выходили покурить на двор дачи, а снимал, очевидно, сидя верхом на заборе. Усы Енисеева еще можно было разобрать, а физиономия Лабрюйера оказалась серым невнятным пятном.

– Весьма и весьма, – сказал Енисеев. – Надо будет купить с десяток и отослать в Москву.

– Слава богу… – пробормотал Лабрюйер, имея в виду свою неузнаваемость.

Подошел Маркус с плотником Клявой и стал всех торопить. Плотник же молчал. У него за пазухой пиджака топорщился какой-то сверток. Спрашивать о свертке не стали – не отстает пожилой плотник от всей компании, и на том спасибо.

Глава третья

Оказалось, что многие дачники из Майоренхофа, Эдинбурга и Бильдерингсхофа хотят побывать на ипподроме. Перед Солитюдом вагон был уже полон. За несколько минут до того из Риги тоже приехала целая толпа. А у входа на ипподром стояли экипажи – конные и механические, поскольку не все любители авиации желали сковывать себя железнодорожным расписанием.

Кокшаров оглядел свое войско – с дамами он связывал большие надежды. На аэродроме непременно должны были быть репортеры из русских рижских газет – так пусть бы, заинтересовавшись, написали о кокшаровской труппе и ее примадоннах. По этой причине он и не сделал замечания Эстергази за ее вызывающий вид: должны же дамы обратить на себя внимание репортеров.

Солитюдский ипподром еще не имел богатой истории. Он появился в этой местности недавно – и не от хорошей жизни.

Когда образовалось Рижское общество верховой езды, оно решило завести свой ипподром – неподалеку от городского. Наняли известного архитектора, Карла Фельско, построили по его чертежам трибуны, ресторан и прочие необходимые заведения. Три года всадники-аматеры радовались жизни – иному с утра, чтобы прокатиться, довольно было улицу перейти. Но городская дума решила строить на месте ипподрома железнодорожную товарную станцию. Аматерам пришлось искать такое место, где можно было бы обосноваться надолго. Выбрали пустынный Солитюд, поставили конюшни, трибуны, стали устраивать соревнования, обучать желающих выездке и скачке с препятствиями. А потом на ипподром положил глаз весьма любопытный господин, совладелец завода «Мотор», где уже производились аэропланы. Звали его на русский лад Федор Георгиевич Калеп. Он велел воздвигнуть посреди скакового поля две высоченные мачты, украсить их разноцветными флажками, огородить круг пятидесяти метров в поперечнике, тщательно выровнять почвы в этом круге, чтобы ни камушка не торчало, его иждивением были поставлены при ипподроме здания мастерских, большие сараи и внушительное круглое здание с куполообразной крышей – авиационный ангар собственной конструкции.