По снежку по мягкому

Септимус был парень спортивный и освоился, очень быстро. Он когда-то мне говорил, что владеет всеми видами спорта, кроме плавания. Когда ему было три года, отец зашвырнул его в пруд в искренней попытке научить плавать без всех этих утомительных инструкций, и потом ему в течение десяти минут пришлось делать искусственное дыхание «рот в рот». Как он говорил, это оставило у него на всю жизнь стойкий страх перед водой и отвращение к снегу. «Снег – это твердая вода», – говорил он точь-в-точь как Азазел.

Однако в новых обстоятельствах отвращение к снегу не спешило проявиться. Он начал с радостным ушераздирающим визгом носиться вокруг веранды, утяжеляя себя на поворотах и разбрызгивая из-под ног фонтаны снега при остановке.

– Постойте-ка! – крикнул он, ринулся в дом и вынырнул – хотите верьте, хотите нет – с привязанными к сапогам коньками. – Я научился кататься у себя на озере, – объяснил он, – но удовольствия от этого не получал. Всегда боялся, что лед провалится. А теперь могу кататься и не бояться.

– Не забудьте, – встревожено напомнил я, – что это работает только над молекулами Н2 О. Стоит вам попасть на клочок оголенной земли или мостовой, и ваша легкость исчезнет. Вы можете ушибиться.

– Не беспокойтесь, – сказал он, вставая на ноги и беря старт.

Я смотрел ему вслед, а он летел уже где-то за полмили над заснеженным пустым полем, а до моих ушей донесся отдаленный рев: «По снежку по мягкому на саночках лихих…»

Септимус, необходимо заметить, каждую ноту берет наугад и никогда не угадывает. Я зажал уши.

Эта зима была, смею сказать, счастливейшей в моей жизни, Всю долгую зиму я жил в теплом, уютном доме, ел и пил по-царски, читал повышающие мой интеллектуальный уровень книжки, в которых старался оказаться умнее автора и найти, кто убийца; а еще я наслаждался мыслью о том, как злятся мои кредиторы там, в городе.

У меня была отличная возможность наблюдать через окно за нескончаемым катанием Септимуса на коньках но снегу. Он говорил, что чувствует себя птицей и наслаждается неведомым ему ранее полетом в трех измерениях. Что ж, каждому свое.

Я его много раз предупреждал, чтобы его никто не видел.

– Это подставит под удар меня, – говорил я ему, – поскольку этот частный эксперимент не был утвержден ЦРУ, но о своей безопасности я не волнуюсь, потому что там, где дело идет о таких, как я, – секретность превыше всего. Но если кто-нибудь когда-нибудь увидит, как вы скользите над снегом, вы станете объектом любопытства, и вокруг вас заклубятся десятки репортеров. Про вас узнает ЦРУ, и вас подвергнут сотням непрерывных экспериментов и исследований, вас будут изучать тысячи ученых и военных. Вы станете национальной знаменитостью и всегда будете окружены толпами рвущихся к вам людей.

Септимус затрясся от страха, как и должен был любитель одиночества по моим расчетам. Потом он сказал:

– А как мне нас снабжать, если я не могу показаться? Мы же из-за этого и затеяли весь эксперимент.

Я ответил:

– Я думаю, что грузовики почти всегда могут пройти по дорогам, а вы можете сделать достаточные запасы, чтобы переждать те времена, когда это не так. Если же вам на самом деле что-то срочно понадобится, можете подлететь к городу как можно ближе, но так, чтобы никто не видел – а в такое время мало кто выходит на улицу, – потом восстановить полный вес, проковылять несколько последних шагов пути с усталым видом. Берете, что вам надо, хромаете метров сто назад, и снова на взлет. Годится?

Той зимой это, к счастью, не понадобилось – я так и думал, что он преувеличивает угрозу снега, И никто не видел, как он скользит. Септимусу все было мало. Вы бы видели его лицо, когда снега не было больше недели да еще началась небольшая оттепель. Вы себе представить не можете, как он волновался за снежный покров.

Ах, какая чудесная была зима! И какая трагедия, что она была единственной!

Что случилось? Я вам расскажу, что случилось. Помните, что сказал Ромео перед тем, как всадить кинжал в Джульетту? Вы наверняка не знаете, так что я вам расскажу. Он сказал: «Ее в судьбу свою впусти – скажи покою враз "прости"». Это о женщинах.

Следующей осенью Септимус встретил женщину – Мерседес Гамм. Он и раньше встречал женщин; анахоретом он не был, но они никогда для него много не значили. Короткое знакомство, романтическая любовь, пожар страстей – и он их забывал, а они его. Просто и безвредно. Меня самого, в конце-то концов, преследовали разные молодые дамы, и я никогда не считал это чем-то предосудительным – даже если они припирали меня к стенке и вынуждали… но мы отклонились от темы.

Септимус пришел ко мне в довольно подавленном настроении.

– Джордж, я ее люблю, – заявил он. – Я при ней просто теряюсь, как мальчишка. Она – путеводная звезда моей жизни.

– Прекрасно, – сказал я. – Я вам разрешаю продолжать в том же духе еще некоторое время.

– Спасибо, Джордж, – грустно отозвался он. – Теперь нужно только ее согласие. Не знаю, почему это так, но она, похоже, не очень меня жалует.

– Странно, – сказал я. – Обычно вы имеете успех у женщин. Вы, в конце концов, богатый, мускулистый и не уродливей других.

– Думаю, дело тут не в мускулах, – сказал Септимус. – Она думает, что я дубина.

Я не мог не восхититься точностью восприятия мисс Гамм. Септимус, если назвать это как можно мягче, и был дубиной. Однако, учитывая его бицепсы, ходившие буграми под пиджаком, я счел за лучшее не делиться с ним своей оценкой ситуации. Он продолжал:

– Она говорит, что в мужчинах ей нравится не физическая развитость. Ей нужен кто-то думающий, интеллектуальный, глубоко рациональный, философичный – и целый еще букет подобных прилагательных. И она говорит, что у меня ни одного из этих качеств нет.

– А вы ей говорили, что вы писатель?

– Конечно, говорил. И она читала парочку моих романов. Но вы же знаете, Джордж, это романы о футболистах, и она сказала, что ее от них тошнит.

– Я вижу, она не принадлежит к атлетическому типу.

– Конечно, нет. Она плавает, – он состроил гримасу, вспомнив, наверное, дыхание «рот в рот» в нежном возрасте трех лет, – но это не помогает.

– В таком случае, – сказал я, голосом смягчая резкость фразы, – забудьте ее, Джордж. Женщины легко приходят и уходят. Уходит одна – придет другая. Много рыб в море и птиц в небе. В темноте они все друг на друга похожи. Нет разницы, одна или другая.

Я мог бы продолжать бесконечно, но мне показалось, что он начал напрягаться, а вызывать напряжение у здоровенной дубины – неблагоразумно.

– Джордж, такими словами вы глубоко оскорбляете мои чувства, – сказал Септимус. – Мерседес для меня единственная в мире. Жить без нее я не смогу. Она неотделима от смысла моей жизни. Она в каждом ударе моего сердца, в каждом вдохе моей груди, в каждом взгляде моих глаз. Она…

А он мог продолжать и продолжал бесконечно, и мне показалось неуместным останавливать его замечанием, что такими чувствами он глубоко оскорбляет меня.

Он сказал:

– Итак, я не вижу другого выхода, кроме как настаивать на браке.

Это прозвучало как удар судьбы. Я знал, что будет дальше, Как только они поженятся, моя райская жизнь кончена. Не знаю почему, но первое, на чем настаивают молодые жены, – на уходе холостых приятелей мужа. Не бывать мне больше у Септимуса в загородном доме.

– Это невозможно, – встревоженно сказал я.

– Понимаю, что это кажется трудным, но я думаю, это получится. У меня есть план. Пусть Мерседес считает меня дубиной, но я не совсем уж несообразительный. Я приглашу ее в свой загородный дом в начале зимы. Там, в тишине и покое моего Эдема, обострится ее восприятие, и она сможет оценить истинную красоту моей души.

По моему мнению, от Эдема не стоило бы ожидать столь многого, но сказал я только:

– Вы собираетесь ей показать, как умеете скользить по снегу?

– Нет, нет, – сказал он. – Только после свадьбы.