Избранные произведения

Но оказалось, что никакой борьбы и не нужно вести.

Мадлен была уверена, что слухи о ее отношениях с Пером дошли до Сансгора; ей казалось, что там было много разговоров о ее веселой и свободной жизни в Братволле, и вначале она чутко прислушивалась к малейшему намеку. У нее был готов решительный план защиты. Она так прямо и скажет: «Ну да! Так оно и есть! Он — простой крестьянин, рыбак, а она — Мадлен Гарман — любит его!»

Однако, на какую бы тему ни заходили разговоры, она не находила в них ни малейшего намека. Она даже не могла выяснить, действительно ли здесь было что-нибудь известно о ее прошлом, словно само собою подразумевалось, что она до сих пор вела себя, как подобает фрекен Гарман. Казалось, никому даже в голову не приходит, что она могла бы вести себя по-иному, — и именно это лишало ее сил.

Фру Фанни держала дом в образцовом порядке, и это был очень элегантный дом. Здесь, конечно, не было ни старого красного дерева, ни конского волоса. Все было новое и нарядное. Мебель — из Гамбурга, резной орех с плюшевой обивкой; на дверях — тяжелые портьеры; во всех углах и перед окнами стояли изящные столики с цветами, на подставках красовались растения с большими листьями, а среди комнаты, вокруг стола, было поставлено множество кресел — мягких, хорошо обитых красиво вышитой материей.

Квартира была небольшая, но когда открывались все двери, видна была прелестная анфилада комнат, обставленная мебелью и дорогими вещами, картинами, коврами и многочисленными зеркалами в золоченых рамах.

В Сансгоре в больших комнатах, где мебель стояла вдоль стен, было так холодно и неуютно, что Мадлен невольно проходила по этим комнатам тихо, осторожно и решалась сесть лишь где-нибудь в уголку. У Фанни, наоборот, казалось, что драпировки и мягкая мебель толпились вокруг нее, а кресел было так много, что она никогда не знала, какое из них выбрать, чтобы сесть.

Даже хозяин дома, казалось, никогда не чувствовал себя вполне свободно в своей собственной квартире: тесновато было там его тяжелой фигуре. Фанни не обращала на него ни малейшего внимания, и он в конце концов устроился так, как ему было удобно, и жил своей жизнью.

Мортена Гармана считали сердечным и добродушным человеком, но его легко было вывести из себя. Чтобы вступить с ним в деловые отношения, нужно было действовать очень осторожно. Одно случайное слово могло сразу рассердить его и испортить все, потому что потом урезонить его было чрезвычайно трудно. Иногда молодой негоциант, взглянув на часы, сразу прерывал переговоры, садился в коляску и уезжал в Сансгор или еще куда-либо, оставляя своего собеседника в полном недоумении по поводу нерешенного дела.

Старики поэтому предпочитали ездить в Сансгор и заключать сделки с младшим консулом. Это, правда, получалось не так быстро, но зато уж точно и с полной гарантией!

Фру Фанни никогда не надоедала мужу излишней нежностью и еще меньше ревностью. Она достаточно хорошо знала его и понимала, что если она порою пользовалась его снисходительностью, это давало и ему право поступать так же, хотя бы для того, чтобы не оставаться в долгу.

— Вот идет твой обожатель, пастор Мартенс! Посмотри-ка, Мадлен! Как он на нас оглядывается, этот слуга божий! И кланяется! Здравствуйте, господин пастор! — сказала Фанни, отвечая на приветствие пастора, и сделала ему знак.

Пастор проходил по другой стороне улицы. Одно мгновенье он, казалось, размышлял, следует ли ему посетить дам.

Тем временем фру Фанни позвонила горничной и велела приготовить шоколад. Эти послеобеденные часы за чашкой шоколада или стаканом вина были ее страстью; и притом она все время не спускала глаз с улицы.

Капеллан Мартенс принадлежал к числу ее частых посетителей. Последнее время ей казалось, что пастор увлечен Мадлен.

В сущности, ничего не было странного в том, что фру Фанни старалась подыскать для капеллана подходящую партию: многие его прихожане занимались этим вопросом, ибо Мартенс был человек лет тридцати, приятной наружности, и вот уже полтора года, как потерял свою первую жену; поэтому думать о второй было вполне своевременно.

— Доброго утра, фру Гарман! Доброго утра, фрекен Гарман! Как вы себя чувствуете? — сказал пастор, входя. — Я не смог устоять, увидев ваш дружеский жест, хотя я знаю из опыта, что посещать вас опасно: никак не можешь уйти вовремя!

— О! Вы слишком добры, господин пастор! Я не раз удивлялась вашей снисходительности к такому мирскому существу, как я! — сказала фру Фанни, мельком взглянув на Мадлен.

— Слишком многие уже удивляются этому, — отвечал капеллан, не поняв намека.

— Неужели? Ну и кто же именно? Кто? — воскликнула Фанни с любопытством.

— Ах, вы же знаете! — возразил Мартенс, пожимая плечами. — Вы же знаете, до какой степени мы, бедные священники, являемся мишенью для сотен глаз наших прихожан. Нашлись уже некоторые честные старушки, которые обратили внимание на мои частые визиты в Сансгор и к вам.

— Нет, это забавно! Слышишь, Мадлен! — воскликнула фру Фанни, сияя.

— Да, вы вот смеетесь, сударыня, — добродушно сказал капеллан, — а это все могло бы очень плохо кончиться для меня, не будь я на хорошем счету у пробста.

— Значит, у вас хорошие отношения с пробстом Спарре?.. А я-то думала, что между вами…

— Вначале, только вначале между нами получилось маленькое недоразумение, — возразил пастор. — И я не постыжусь признаться, что виноват в этом был я. Видите ли, я поначалу сблизился здесь в городе с несколькими так называемыми «прозревшими» — это, конечно, знающие, достойные люди, сохрани меня бог сказать о них что-нибудь плохое! Но, видите ли… они не совсем… как бы это выразиться… не совсем…

— Comme il faut?[19] — спросила фру Фанни.

— Ну, — отвечал он, улыбаясь, — это не совсем то слово… Но пусть будет так: вы понимаете, что я имею в виду?

— О, вполне! — рассмеялась фру Фанни, принимая от Мадлен чашку.

— Ну вот. Таким образом, у меня создались не совсем дружелюбные отношения с начальством, и мне пришлось пережить некоторые неприятности, пока я по-настоящему не узнал пробста Спарре; но затем все уладилось наилучшим образом, и теперь я смею сказать, что отношения между нами почти такие же, как отношения между отцом и сыном! О, это редкий человек! Это редкий человек! — повторил капеллан.

— Да, в самом деле! — воскликнула фру Фанни. — Притом это самый красивый из всех священников, каких я когда-либо видела! Если даже не понимаешь ни одного слова из его проповеди, все равно очень поучительно наблюдать, как он совершает богослужение! А какие чудесные стихи он пишет!

— Да, я ставлю его последний сборник «Мир и Искупление» выше всего, что появилось в нашей литературе за последние десять лет. Вы только подумайте, сударыни! Ну, что может быть чудеснее стихотворения, которое начинается строчками:

— Разве он был беден? — быстро спросила Мадлен.

Фанни рассмеялась, а капеллан любезно и обстоятельно разъяснил ей, что стихотворение было написано уже после того, как Спарре был назначен пробстом и что «хижина» в данном случае — поэтический образ, символизирующий его большую скромность и непритязательность.

Мадлен почувствовала, что задала нелепый вопрос, отвернулась и стала молча глядеть из окна на улицу.

— Да, — продолжал капеллан. — В этом человеке есть что-то… что-то необъяснимое. Я никогда не могу вполне уловить, в чем это заключается, но если бываешь с ним лицом к лицу, сразу испытываешь чувство чего-то могучего, высшего и в то же время какое-то обаяние. Когда он будет епископом…

— Епископом? — переспросила Фанни.

— Бесспорно! Нет никакого сомнения в том, что пробсту Спарре предназначается первое вакантное место епископа. Об этом уже говорят открыто.

— В самом деле? Представьте себе, я никогда этого не думала! — воскликнула молодая женщина. — Но это очень хорошо! Он будет выглядеть великолепно: эта могучая фигура, эти седые локоны и большой золотой крест на груди! Какая досада, что в нашем городе нет епископата. Епископ! В самом деле, это так интересно! Мадлен, ты видала когда-нибудь живого епископа?

19

Хорошего тона (франц.).