Избранные произведения

Однако больные любили Блоху, хотя ее, собственно, нельзя было назвать верной и самоотверженной сиделкой. Но стоило ей пройти через комнату или просунуть в дверь голову, казалось, что боль и скука проходили; и мам Спеккбом хорошо понимала, какую роль она должна была отвести в своем лечении веселому смеху Блохи. Потому что ее смех не был похож ни на какой другой смех, который когда-либо звучал в «Ноевом ковчеге». Этот смех взлетал вверх по лестницам и сбегал вниз в погреб, он проскальзывал сквозь замочные скважины и проникал в сердце, так что одним становилось тепло на душе, а другие сами не могли удержаться от смеха. Но каждый из них отдал бы все, чтобы слышать, как смеется Блоха.

А она смеялась бесплатно над всем или ни над чем — как придется. У нее были алые губы и здоровые, крепкие зубы; но ярче всего сверкали ее глаза — гордость мам Спеккбом: ведь ученый доктор «спасовал» перед ними…

Ковчег мадам Спеккбом был построен не столь тщательно, как Ноев. По правде говоря, это был не дом, а самая настоящая развалина, которая стояла только потому, что к ней был пристроен другой дом — поновее и покрепче. Но поскольку Ковчег, как и все старики, не мог примириться с мыслью о том, чтобы пользоваться помощью молодежи, он все больше отшатывался в сторону, протестуя против этого содружества, и, наконец, угрожающе повис над крутым склоном, восточная часть которого спускалась к гавани и причалам.

Это был угловой дом, выкрашенный со стороны улицы в белую краску и сзади — в красную. Казалось, всевозможные изгибы, кривые линии, косые дверцы, пристройки и наросты направили своих представителей в этот Ковчег, который, высясь во всем своем безобразии, являл собой такую же загадку для современной архитектуры, как и Ноев ковчег.

Но все же он был, по-видимому, живуч, иначе Банда давно бы уже провалилась в погреб: ведь порой она учиняла у себя наверху невероятное буйство. Семейству Фалбе это доставляло много мучений, особенно по ночам, когда Банда шумела у себя на чердаке. Днем ни брат, ни сестра по большей части не бывали дома: у нее была школа для девочек в приличной части города, а он тоже во всяком случае пребывал где-то вне Ковчега.

Они происходили из старинного чиновничьего рода, но с их отцом случилось что-то неладное. Говорили, что он не то повесился, не то застрелился, совершив растрату, однако все это произошло лет двадцать тому назад и совсем в другой части страны, так что никто ничего толком не знал.

С уверенностью можно лишь сказать, что юные Фалбе оставались наполовину чужими в этом городе и вели жизнь уединенную и весьма скромную. Школа для девочек, принадлежавшая фрекен, была на прекрасном счету, несмотря на то, что самое фрекен недолюбливали: она была чересчур самостоятельна и оригинальна.

Фрекен Фалбе было, по-видимому, лет тридцать пять. Брат ее был года на два, на три моложе. У нее были светлые волосы, крупный шишковатый нос и задумчивые глаза. Но иногда она улыбалась так приветливо, что те, кто впервые видел ее улыбку, были совершенно поражены.

Кристиан Фалбе походил на свою сестру, но был при этом красив: большой фамильный нос шел ему больше.

Вокруг этого носа уже на тридцатом году его жизни стало образовываться красноватое облачко. Дело в том, что Кристиан Фалбе здорово пил.

Живи он в большом городе, он, очевидно, стал бы в высшей степени умеренным завсегдатаем кафе. Но в маленьком городишке, где нельзя посещать рестораны, ищут иных, окольных путей к цели и научаются пить.

О том, что Фалбе пьет, знал, разумеется, весь город, и только его сестра воображала, что ей удается это скрыть. Это была ее извечная забота и постоянный труд с утра до вечера, а нередко и с вечера до утра. Она отказалась от мысли исправить его, она устала от всех его благих обещаний и неудачных попыток; сейчас уже приходилось думать только о том, чтобы не дать ему пасть окончательно, — ну, и о том, чтобы скрывать все это.

Они знали о судьбе своего отца. Но в ней фамильная гордость вылилась в энергию, а в брате, напротив, — в пустое недовольство и ожесточенность.

Он был человек способный и одаренный. Когда у него бывали периоды просветления, он давал уроки иностранных языков. Но потом снова начинался запой, он пропадал по целым неделям и возвращался в Ковчег в самом жалком виде.

Сестра зарабатывала достаточно для обоих. Она клала ему деньги в кошелек, когда он спал, она улыбалась ему, когда он в пьяном виде возвращался по вечерам домой, она готовила ему лучшие блюда, какие только могла придумать. Он пожирал и выпивал все это, не говоря никогда ни слова благодарности.

Это было единственной слабостью фрекен Фалбе, в которой она признавалась себе в часы одиночества. В остальном же она была человеком прямым, смелым, самостоятельным и неутомимо деятельным.

В Ковчеге ее боялись больше, чем самое мадам Спеккбом, и даже отчаяннейшие смельчаки из Банды проходили по лестничной площадке фрекен Фалбе на цыпочках.

Кстати сказать, это была трудная старая скрипучая лестница, неторопливо поднимавшаяся вверх и имевшая множество площадок, но под конец она становилась крутой, как стремянка. Одним из любимых развлечений Блохи было катанье на перилах сверху донизу, слегка подпрыгивая на каждой площадке, — разумеется, когда фрекен Фалбе была у себя в школе.

Впрочем, фрекен Фалбе была всегда приветлива с Блохой, хоть и, по-своему, несколько суховата. Вечерами, когда мам Спеккбом бывала занята своей практикой, Эльсе сидела у Фалбе, читала или разглядывала картинки, а фрекен Фалбе в это время проверяла сочинения своих учениц. Если же возвращался Кристиан, сестра кидала на него быстрый взгляд и, в зависимости от результата этого беглого осмотра, либо отсылала Эльсе вниз, либо предлагала ей остаться.

Иногда Кристиан садился поиграть с Эльсе или сразиться в шашки, и когда они особенно весело смеялись друг над другом, фрекен Фалбе поднимала глаза от ученических тетрадей и улыбалась своей милой улыбкой.

Все же еще интереснее было Блохе на чердаке у Банды. Все удивительные углы и закоулки были окутаны там своеобразной таинственной полутьмой. Кроме того, никогда нельзя было сказать, кто же, собственно, там живет, потому что состав жильцов без конца менялся. Порой там жили всего два-три человека, порой каждый угол кишел людьми — большей частью мужчинами, которые спали, играли в карты, пили или шептались о чем-то, сдвинув головы.

Главным лицом на чердаке была Пуппелене — крупная, здоровенная баба с темными волосами, маленькими глазками и невероятно толстой нижней губой.

Она снимала у мам Спеккбом все комнаты на чердаке, что было очень удобно для мадам. Но в остальном отношения между этими двумя дамами были неблестящими. Дело в том, что Банда очень мешала всему дому своей музыкой, своим шумом и другими безобразиями, а кроме этого, из-за нее о Ковчеге шла дурная слава по всему городу.

Но как бы то ни было, выгнать Пуппелене было невозможно. Много раз мадам отказывала ей, а раза два Пуппелене в самом деле съезжала с квартиры. Но вскоре наступало примирение, и она возвращалась обратно в Ковчег — «ganz wie den Due mit den Oelblatt»[66], как выражался старик Ширрмейстер.

Старик Ширрмейстер был спившийся немецкий музыкант, попавший в эти места с разъездным оркестром много лет тому назад. Сначала дела его были неплохи. Он был очень приличным скрипачом и, кроме того, умел довольно сносно играть на всех существующих инструментах.

Поэтому сначала у него были уроки в лучших домах. Однако со временем он понемногу вышел из моды: пьянство одолело его, и в конце концов он взял к себе в дом свою бывшую служанку Лене, которую он обычно называл «meine Puppe».[67] Из-за этого народ и дал ей ласкательную кличку Пуппелене.

Теперь старый музыкант опустился до того, что жил переписыванием нот и милостью Пуппелене. Под косым потолком на чердаке стоял его старый рояль, служивший столом для переписывания нот, еды и выпивок, а у самой стены валялся запыленный и заброшенный футляр со скрипкой.

66

Совсем как голубь с оливковым листком (смесь немецкого с норвежским).

67

Моя куколка (нем.).