Избранные произведения

Но лицо этого продавца было тогда совсем иным. Продавая свои медовые пряники, он любезно улыбался и, восхваляя свой товар, расточал комплименты собравшимся покупателям. И, в частности, он что-то приятное сказал красивой мадам Туссо. Однако сейчас нельзя было без удивления смотреть на этого человека. Он сидел на земле, съежившись, и жадно пожирал какую-то непривлекательную еду, которая лежала на его клетчатом носовом платке. Он ел торопливо и даже не поднял глаз на людей, прошедших мимо.

Пройдя несколько шагов дальше, супруги Туссо услышали приглушенную брань. Мадам Туссо, несмотря на протесты мужа, заглянула в щель балагана. Впрочем, и господин Туссо вскоре последовал ее примеру. Перед ними сидел старый клоун и скрюченными пальцами пересчитывал медяки. При этом он грубо бранил молодую девушку, которая стояла перед ним в умоляющей позе. Было видно, что она мерзнет.

Старый клоун изрыгал проклятия и даже топал ногами, а девушка, завернутая в длинный дождевой плащ, что-то лепетала, видимо упрашивая старика дать ей несколько монет.

В этот миг за маленькой дверью, которая вела на сцену, раздались нетерпеливые выкрики и хлопки. Девушка сбросила с себя плащ и стояла теперь полунагая, в костюме, напоминающем костюм балерины. Не говоря ни слова, не поправив ни волос, ни своего наряда, она поднялась по ступенькам, которые вели на «сцену». На секунду лицо ее приняло очаровательное балетное выражение. Но тут она снова обернулась к старому клоуну, и теперь ее лицо стало совсем иным. Рот ее лишился всякого выражения, а глаза устремились к старику с жалкой, молящей улыбкой; так пролетело одно мгновение. Старик пожал плечами и протянул ей медяки. И девушка снова обернулась, нырнула под занавес и оказалась на сцене, где была встречена радостными возгласами и аплодисментами.

У большого дуба по-прежнему стоял человек, который продавал билеты своей замечательной лотереи. Но теперь, когда стемнело, остроты этого дельца стали совсем двусмысленны и неприятны.

Да и вся публика вокруг как-то резко изменилась. Мужчины смеялись развязно, а дамы вели себя нагло. Глашатаи-паяцы стали еще более тощими. Впрочем, может быть, супругам Туссо все это теперь так казалось.

Во всяком случае, когда они проходили мимо шатра для танцев и услышали фальшивые звуки кадрили, мадам Туссо воскликнула, прижавшись к мужу:

— Боже мой! Только подумать, что мы там танцевали!

Они торопливо пошли вперед, пробираясь в толпе, с тем чтобы разыскать свою коляску. Как приятно будет забраться в нее и уехать прочь от всего этого гама!

Теперь уже недолго идти. Нужно только миновать эту огромную палатку, где разместился цирк.

В цирке шло представление, и у входа было сейчас пустынно. Старуха кассирша дремала в своей будке. А несколько поодаль стоял какой-то крошечный мальчонка. Он был одет в трико, одна сторона которого была красная, а другая зеленая. На голове парнишки красовался шутовской колпак с рогом.

Но вот к этому мальчонке подошла какая-то женщина в черном платке. Она строго заговорила с ним, и тот сжался и собрался было бежать. Его тонкие, как стебельки, ножки стали уже переступать, чтобы скорее уйти. Но женщина в черном платке заговорила еще строже, и тогда мальчонка нехотя протянул ей свою ручонку. Женщина отобрала то, что у него было в руке, и торопливо скрылась за дверью цирка.

Некоторое время мальчонка стоял тихо, но потом принялся горько плакать. Сквозь слезы он бормотал:

— Maman m’a pris mon sou![65]

Он вытер свои глаза грязной драпировкой, которая была навешена на цирковую дверь, но тут же снова разразился слезами и стал что-то приговаривать о своей маленькой печальной судьбе.

Горькие слезы текли из его глаз. Он прижался лицом к этой жесткой драпировке, разрисованной масляными красками. Как, вероятно, неуютно было плакать, уткнувшись в сухой и холодный холст. Маленькое тельце его сгорбилось, и одну ножонку он поджал под себя. Он стоял теперь, как аист на красной ноге.

Однако громко он не смел плакать. Там, за дверью, не должны были слышать его слез. И поэтому мальчонка не всхлипывал, как всхлипывают дети, а как мужчина боролся со своим сердечным горем.

Но вот он справился со своими слезами. Он высморкался и вытер пальцы о свое трико. И грязной драпировкой провел по глазам, чтобы они были сухие. Но от этого маленькое лицо мальчика не стало красивей. Пристальным взором он взглянул на всю эту толчею народного гулянья.

Потом опять пробормотал:

— Maman m’a pris mon sou…

И снова горько заплакал.

Новая волна горя, как тяжелая волна прибоя, опять захлестнула маленькое, детское сердце мальчика.

Тельце у мальчонки было тщедушное, одежда комичная, кукольная, но боль и слезы его казались настоящим, большим горем взрослого человека.

Мадам и месье Туссо уселись в свой экипаж и снова вернулись в гостиницу «Генрих Четвертый» — туда, куда когда-то французские королевы любили приезжать, когда они готовились стать матерями.

Там, в саду гостиницы, кондор по-прежнему сидел на своем шесте. Но на этот раз он спал.

Ему снился сон — единственный его сон. Это был сон о скалистых вершинах Перу и о взмахах широких крыльев над горными долинами. И кондор забыл о веревке.

Он с шумом взмахнул своими растрепанными крыльями и дважды ударил ими о воздух. Но веревка натянулась, и кондор упал, как обычно падал. Что-то обожгло его ногу, и тотчас мечта о скалах куда-то исчезла.

Благородная английская семья, проживавшая в гостинице «Генрих Четвертый», да и сам хозяин назавтра утром были огорчены, потому что кондор лежал в траве мертвый.

Усадьба пастора

Перевод С. С. Масловой-Лашанской

Весна, казалось, никогда не наступит. Весь апрель дул северный ветер, по ночам были заморозки. В полдень, правда, солнце пригревало так сильно, что начинали жужжать большие мухи — впрочем, их было немного, — и жаворонок торжественно заверял, что настало настоящее лето.

Но жаворонок — самое ненадежное создание, какое только можно найти под небесами. Как бы он ни мерз по ночам, он забывал об этом при первом же солнечном луче. Поднявшись над полянами, он парил и громко пел, пока голод не напоминал ему о себе.

Тогда он медленно опускался, делая широкие круги, пел и в такт взмахивал крыльями. А совсем близко от земли он складывал крылья и камнем падал вниз — в вереск.

Чибис мелкими шажками разгуливал между кочек, покачивая в раздумье головой. Он не очень-то полагался на жаворонка и повторял свое осторожное: «Жди, жди! Жди, жди!» Дикие утки рылись в муравьиной куче, и старшая из них сказала, что весна не наступит, пока не будет дождя.

Даже в середине мая поля и луга еще оставались бурыми, и только кое-где на пригреваемых солнцем склонах зазеленела травка. Правда, если лечь на землю, можно было увидеть множество крошечных ростков — одни потолще, другие тоненькие, как зеленые штопальные иглы, — они с опаской поднимали голову над землей. Но над ними проносился леденящий северный ветер; их верхушки желтели, и по ним видно было, что им хотелось бы снова спрятаться поглубже. Да только это было невозможно, и вот они тихонько стояли и ждали, чуть-чуть подрастая под лучами солнца.

Оказалось, что утка была права: понадобился дождь. И, наконец, он пошел; сначала холодный, он мало-помалу становился все теплее, а когда он перестал, солнце засветило по-настоящему. Теперь его нельзя было узнать: оно грело с самого раннего утра до позднего вечера; поэтому и ночи стали теплыми и влажными.

Поднялась невероятная спешка. Все в природе запоздало, и сейчас задача была — наверстать упущенное. Набухшие почки лопались с тихим треском, и из них выглядывали листья; все ростки, маленькие и большие, заторопились. Они так быстро выбрасывали побеги то с одной, то с другой стороны, словно болтали зелеными ножками. Поляны запестрели цветами и сорняками, а поросшие вереском холмы по дороге к морю посветлели.

65

Мама взяла мои деньги! (франц.).