Страница 34 из 44
— Что можно для него сделать? — спросила я у Лазаруса.
Я считала, что тот, кто умирал, должен это знать.
Лазарус засмеялся. Он редко смеялся.
— Спроси у него. Все люди разные.
— Если бы тебе оставалось всего несколько недель, как бы ты хотел их прожить?
Я хотела в ответ услышать: «Как сейчас, в темноте с тобой». Хотела, чтобы он мне помог, но ему это и в голову не пришло. В этом не было его вины. Он сам слишком прочно застрял в капкане, чтобы каждую минуту печься о другом человеке.
— Если бы это был я, то я бы хотел быть свободным. Как раньше. Я думал, что та моя жизнь ничего не стоит, до тех пор, пока ее не потерял. Если бы я рассказал всем, кто я такой на самом деле, то настоящего Сета объявили бы в розыск, а мне вряд ли кто-нибудь бы поверил. Решили бы, что я его убил, чтобы завладеть деньгами. Потому я не уехал. И завяз.
Завяз — в чужих башмаках, в роще, где все тропинки вели к одному и тому же месту. Я понимала, как же ему, наверное, хочется вырваться. Такая жизнь была точно не жизнь. Потому мне захотелось запомнить каждую мелочь. Стоя рядом с ним, я понимала, что я все это потеряю. Рано или поздно. Всё. Я старалась запомнить каждый листок, каждую звездочку в ночном небе.
— Думаю, все скоро так или иначе обнаружится, — сказал Лазарус. — Думаю, люди уже начинают догадываться, что я не настоящий Сет Джоунс.
У него не хотели принять заказ в продуктовом магазине. Почему он стал всегда заказывать продукты только по телефону, почему не заходит? Ему пришлось прикрикнуть, чтобы позвали менеджера, который когда-то водил знакомство с Сетом Джоунсом и который сказал ему:
— Что-то ты говоришь не так, Джонси. Охрип что ли?
— Грипп, черт бы его побрал, того и гляди, перейдет в пневмонию, — посетовал Лазарус.
Но ему стало страшно. Год, на который он подписался, прошел. Шел, шел и прошел. Лазарус и так уже давно хотел бы уехать, а теперь эта мысль стала приходить в голову все чаще. Возможно, он ушел бы и раньше, но хотел честно выполнить обещанное. Возможно, он уехал бы летом. Если бы не приехала я, в том самом красном платье. Не насыпала бы себе в рот льда и не поцеловала его.
Радуйся тому, что есть, когда оно есть. Не это ли главное? Радуйся, даже если окажется, что потом и навсегда совсем не одно и то же. Вернее, не потом, а после того. После того, как придет конец. Мечтам, жизни, смерти — всему. Что остается, когда мы уходим, — только пустое пространство? Что остается потом, без нас?
Так что пусть будет все. Здесь. Сейчас. С ним. Жар, ночь, тьма, звезды, мгновение, а потом пусть приходит после того.
К тому же что-то вдруг случилось с апельсиновой рощей. Это была вторая причина, почему Лазарус не уезжал. Он взял меня за руку и повел туда, где была яма от молнии. По дороге мимо нас несколько раз проехали машины, но на нас никто не обратил внимания. Мы были просто мужчина и женщина, которые вышли прогуляться в темноте перед сном. Яма заметно увеличилась в размерах, земля по краям ее стала осыпаться, постепенно, дюйм за дюймом, обнажив твердую, каменистую сердцевину. Деревья вокруг ямы начали гибнуть. Плоды почти на всех опали. Зато я теперь видела апельсины, какими они были на самом деле. Не шары изо льда, не снежки, а рубиново-красные апельсины. Рубиново-красные планеты, миры, прекрасные в ночной темноте. Как я могла быть такой идиоткой и не замечать всего того, что у меня в жизни было? Один только красный цвет стоил целого мира.
— Я хочу сорвать их, — сказала я Лазарусу.
Мы взяли стремянку, из тех, что оставили в роще рабочие, приставили к дереву; я вскарабкалась наверх и бросала апельсины Лазарусу.
— Хватит, — сказал он. — Мы и этого не съедим.
Но мне было не остановиться. Я рвала их и рвала. Я так истосковалась по красному.
Ночь выдалась прохладная, но апельсины удерживали в себе дневное тепло. Крошечные планеты, сохранившие внутри себя свет своих пылающих солнц. Корзину мы тащили вдвоем. Вдвоем, вместе… Нам оставалось провести вместе всего одну ночь. Каждая мелочь обретала особое значение. Черное небо, черные деревья, красные апельсины, сладкий запах земли, жар от его дыхания, когда он шептал мне на ухо свои слова, шорох шагов по дорожке, поливальные брызгалки под деревьями, капли воды.
Мы сняли одежду и встали под брызгалку. Вода и ночная прохлада позволили нам обняться. Вокруг не было никого. Ни души. Я любила к нему прикасаться — он был очень здесь и очень сейчас. Любила чувствовать его мышцы, его жар, его обжигающие поцелуи. Любила за то, что от них больно, что от них понятно, что я живая, сейчас, а не после того; и я смотрела на красное, и мне хотелось прижаться к земле, не помня, есть ли кто-то еще во вселенной или нет. Ничего странного, что люди это делают где угодно, с кем угодно, с незнакомцами, на парковках, безрассудные, ненасытные, — когда они вместе, то им кажется, будто они не одиноки, будто не одни во вселенной. Хотя на самом-то деле все наоборот: когда любишь, тогда острее чувствуешь свое одиночество. Когда я не с тобой.
— Прекрати думать, — сказал мне Лазарус.
Я замерзла, без платья, под поливалкой, залитая всей этой холодной водой, всем этим звездным светом, в этом сейчас.
Я его поцеловала, и все остальное вылетело из головы. Он сел на землю, потянул меня вниз. Я сидела у него на коленях и смотрела ему в пепельные глаза. Я обнимала его, трогала спину. Я чувствовала ее. Не было там больше никого — ни изображенного на портрете, ни существующего под портретом. Только он. Кожа, кости, мышцы, сердце, кровь — красная, горячая.
Я выбросила все из головы. Сдалась, перестала бороться за жизнь.
Это было мгновение, которого я не забуду, которое значило для меня больше, чем чешуя, ванна, лед, пруд, быстро, сильно, медленно, нежно; мгновение невесомое, затопившее собой все, потому что я думала о том, что он уйдет. Мы вдвоем, брошенные друг к другу случайностью, были прекрасной иллюстрацией к теории хаоса. Мы не были предназначены друг для друга судьбой, я это знала. Но зато мы были идеальной парой на одну ночь.
Когда мы вернулись в дом, я приняла горячий душ. Меня трясло, даже когда я вытерлась и оделась. В спальне я вытащила свитер из комода и пошла в кухню. Лазарус еще не переоделся, так и сидел в той же одежде, испачканной землей. Он сидел за столом. Он смотрел на меня, когда я вошла. Я поняла по выражению его лица, что пора платить по счетам. Пришло время расплаты. Слез. Наступало после того.
— Без тебя я был бы совсем одинок, — сказал он.
Я смотрела на его рот, на его скулы, его пепельные глаза, широкие ладони, руки, перевитые венами, будто веревками. На голубое, на красное. На живое. Я смотрела изо всех сил. Я хотела его запомнить — вот ему я была нужна. Я упаковывала это мгновение в оболочку памяти, чтобы взять с собой в после того, в сердцевину, в сердце, в себя.
Он разрезал пополам апельсины, которые я сорвала. Стол стоял будто залитый кровью, но все-таки это был всего-навсего сок. От таких апельсинов продавец получает самый высокий процент прибыли. Людям нравится редкий яркий цвет и насыщенный вкус. Такой сорт стоит вдвое дороже прочих, но для него все это стало прошлым.
Разрезанные половинки почернели в сердцевине. Прежде сладкие, красные, удивительные на вкус половинки. Они начали гнить изнутри. Я уже слышала про такое. Дерево, в которое попала молния, могло простоять целый год, но исподволь оно гибло, и ствол наконец рушился. Изменения не всегда заметны сразу. Ты не видишь их, думаешь, что в безопасности, и вот тут-то оно и тебя и настигает. Тогда в одно мгновение меняется все, прежде чем успеваешь понять, что происходит.
В сказках герои всегда ищут истину, не думая о том, что из этого выйдет. Там, куда пришла я, где, как я думала, найду все, а на самом деле не было ничего, там зато нашлась я: настоящая, та, которая не боялась чувствовать, та, какой я была на самом деле.