Ледяная королева

Я накормила кошку, налила себе холодную ванну. Волдыри сморщились, но еще не прошли. Теперь они были похожи на снежинки, упавшие на руку. Я лежала в ванне, дрожала от холода и следила, как за окном смеркается. Я отправилась к Лазарусу, потому что подумала, будто он способен помочь мне понять, как это все произошло тогда, в январский холодный вечер много лет назад. В те последние мгновения ее жизни, которые меня интересовали больше всего на свете. Правда ли, что человек успевает вспомнить всю жизнь, все то, что он имел и что потерял? Или только последние секунды имеют значение? И только они остаются потом навсегда, продолжая жить в вечности, как бесконечно прокручивающаяся запись? Что последнее она видела? Полоску льда? Что она слышала — возможно, у нее было включено радио и она слушала музыку? Думаю, на самом деле мне больше хотелось понять, была ли она тогда зла на меня и может ли такое быть, чтобы когда-нибудь где-нибудь, все равно в каком мире, она бы простила меня за то мое желание.

Я выдернула из ванны затычку, оделась и вышла на крыльцо. Жара не спадала. Горячим был даже воздух, он обжигал носоглотку. Во дворе все от ветра постукивало, поскрипывало. Пальма громко хлопала листьями. Гизелла вышла следом за мной и направилась к кустам караулить кротов, которые время от времени выползали из нор. Я подумала, что вряд ли когда-нибудь буду чувствовать себя здесь дома. Вряд ли я вообще буду когда-нибудь снова что-нибудь чувствовать. Потом я подумала про братьев Гримм — поведенческая ли это тайна Неда или всего лишь обыкновенный секрет, проливающий свет на одну из граней его характера.

Где-то вдалеке прогремел гром, настолько обычный для Флориды, что вряд ли кто-нибудь обратил на него внимание. Я представила себе столб смерча и в его центре Неда, запертого внутри, как ядро атома в вихре из бешено вращающихся электронов. Попыталась представить себе, как Нед входит в публичную библиотеку Орлона в надежде найти ответ на один вопрос: что он в жизни сделал неправильно. Мне захотелось позвонить ему и спросить: «Скажи честно, ведь ты тоже веришь, что желание может убить? Тоже веришь, что мы тогда могли что-то изменить — остановить ледяной дождь или остановить маму? Если бы мы тогда вдвоем встали у нее на дороге, если бы заранее позвонили в полицию, была бы она сейчас жива или нет? Скажи мне, брат мой, могли ли мы, ты и я, тогда хоть что-нибудь сделать?»

ГЛАВА 3

ОГОНЬ

I

Есть ли разница между любовью и манией? Разве не одинаково заставляют они нас, жертв волнения крови и воображения, не спать всю ночь и бродить по улицам? Разве не одинаково отдаемся мы тому и другому, будто ныряя головой в зыбучие пески? Разве бывал на свете такой мужчина, который, влюбившись, не превратился бы в дурака, и такая женщина, которая не приняла бы добровольное рабство?

Любовь похожа на дождевую воду: она или испаряется, или превращается в лед. Вроде только что вот она была, а уже ищешь и найти не можешь. Любовь эфемерна (мания все же реальней); любовь мешает, как булавка в стуле, как камешек в башмаке. От нее так просто не отмахнешься. Утренний телефонный звонок, сожаления. Письмо: «Солнышко, прощай». В маниях есть что-то привычное. Что-то, что знакомо всю жизнь. Что осело в тебе, обжилось и остается с тобой до конца.

Я пыталась дать определение своему тогдашнему состоянию. Я приняла решение не ездить в апельсиновую рощу, но едва закрывала глаза, как перед ними всплывала дорожная карта. Сидя с тарелкой салата в университетском кафетерии, куда мы с Ренни стали частенько захаживать вместе на ланч, я чувствовала привкус апельсина, того самого, сладкого, с красноватой корочкой, который показался мне похожим на шарик льда. Губы у меня сами собой сжимались. Сердце начинало учащенно биться. Я вспоминала своих одноклассниц, одержимых любовью, и впервые испытывала к ним какое-то подобие сочувствия. Одноклассницы были дурами. И я стала дурой. По ночам мне снились дурные сны: змеи, приставные лестницы, лошадиные головы, выставленные на городской стене. В грозу я становилась у окна и начинала искать глазами молнию. Чуть дальше меня по улице жили студенты музыкального колледжа, и по вечерам, когда у них шла репетиция, я слушала гобой, от которого плакала, и фортепиано, от которого затыкала уши. Кажется, я начинала что-то чувствовать, пусть самую малость. Самую каплю. В том-то и было дело. Я до такой степени не разбиралась в чувствах, что даже не поняла, почему не могу спать, не могу есть, почему мои мысли неизменно возвращаются к Лазарусу Джоунсу.

Поскольку про любовь я не думала, то решила, что это у меня навязчивое состояние. Мания. Некая эмоция, которую требуется обуздать, изъять, заменить другими, более серьезными и менее травматичными, и вышвырнуть на помойку. Я вернулась к работе, то есть проводила в библиотеке по нескольку часов в день. Но и там моя склонность к навязчивым идеям находила выход. Я только делала вид, будто увлечена делом: вносила в компьютер данные, вытирала пыль с полок, расставляла книги, а на самом деле шпионила и подглядывала, выясняла, кто что читает, из какого-то малопристойного, вдруг проклюнувшегося любопытства. Я была отвратительна. Я лезла в чужую жизнь, в чужую душу. Началось с читательской карточки брата, а потом я никак не могла остановиться. Вполне в своем духе — совершила ошибку, а потом не исправила, а, наоборот, так и шпарила вперед.

Я узнала, что любит читать приходящая ко мне врач по лечебной физкультуре: толстые романы в духе девятнадцатого века, где проблемы никогда не решались с помощью гимнастики и диеты. Знала, что Мэтт Эйкс, владелец хозяйственного магазина, берет главным образом биографии искателей приключений, иначе говоря, тех людей, которые знать не знали, что такое оседлая, безопасная жизнь. Дочь доктора Уаймена, приехав на каникулы из Новой Англии, где заканчивала частную школу, взяла Д.Г. Лоуренса. Обитатели нашего орлонского дома престарелых чаще всего брали рекламные брошюры с описанием путешествий по странам, куда они наверняка уже больше не съездят: в Египет, Париж, Венецию, Мексику. Мой почтальон увлекался поэзией — и мне стало понятно, почему вся та корреспонденция, какую я редко, но получала, всегда была измята или в пятнах. Повар из закусочной, где омлет был ужасный, а пироги еще хуже, читал у нас Кафку в оригинале.

Если бы Фрэнсис Йорк тогда поняла, чем я занимаюсь, она выгнала бы меня с работы в ту же минуту. Книги, которые человек выбирает, рассказывают о нем столько, что нашу рукописную картотеку Фрэнсис называла сокровищницей человеческих тайн, где каждая карточка служила путеводителем по чужим сердцам. Я знала, как Фрэнсис относится к нашей работе. С ее точки зрения, нашей главной задачей было не фиксировать, какими книгами интересуются наши читатели, а исподволь направлять их интересы. Я уважала Фрэнсис, мне она нравилась, и я боялась, что если она узнает, какая я на самом деле, то сразу и прогонит. Дело было даже не в том, что я стала лезть куда не следует, а в той ядовитой отраве, которая меня на это толкала. Разве можно чувствовать себя спокойно в обществе человека, который знает все про мышьяк так же, как она про классификацию Дьюи[10]? В обществе одержимой смертью воровки, не умеющей отличать хорошее от плохого и белое от красного? Хорошо хоть, теперь у меня была Пегги, помогавшая разбираться с одеждой, и можно было надеть на работу поверх черной юбки белую блузку и не бояться, что она красная. Но и в этих блузках, застегнутых на все пуговки, в скромных юбках ниже колен, в удобных туфлях я все равно была собой.

На мое счастье, Фрэнсис ни о чем таком не подозревала. С ее точки зрения, я была образцовой сотрудницей: всегда вежливая, я никогда не отказывалась развезти книги тем из наших абонентов, кто оказался в больнице или по старости или болезни вынужден был сидеть дома. Раз в неделю я отправлялась в дом престарелых с коробкой, где лежали брошюры о путешествиях. Никто даже не догадывался, что я не достойна доверия. Никому в голову не приходило. Наверное, одни только мамаши из детской группы что-то такое подозревали, но они не считались. Я старалась больше не иметь дел с детской группой. Стишки, картинки, большие надежды — мне от всего этого становилось не по себе. К тому же детям всегда что-нибудь нужно: то они просятся в уборную, то хотят пить, то требуют выдать продолжение полюбившейся книжки, которого вообще не существует.

10

Десятичная классификация Дьюи — система библиотечной классификации книг, разработанная в 1876 г. Мелвиллом Дьюи.