Страница 3 из 54
— Вы знаете, Володя, — сказал Крабовский, — еще нет, не прочел. Но он лежит у меня на столе сверху. На этой неделе я обязательно прочитаю.
Володя закивал головой и стал уверять шефа, что ему совсем не к спеху, что он просто так спросил и Евгений Владимирович может не беспокоиться. Но Крабовский прекрасно понимал, что аспирантский срок истекает и Володе нужно спешить с защитой диссертации. Понимал, но… времени на все не хватало, и все сильнее напоминали о себе годы.
— Я обязательно прочту, Володя, обязательно. А вы… как только получите в Центральном хранении ответ, немедленно вызовите меня. Хорошо?
Крабовский быстро написал формулу на белом фрелоновом листке и положил его на экран. Через минуту он выключил аппарат, принял капли и прилег на кушетку.
Звонок резко и бесцеремонно ворвался в тяжелый и путаный сон. Какую-то долю секунды Крабовский не мог понять, где он находится и что с ним происходит. Вновь зазвенел звонок и помог ему преодолеть мучительную границу между кошмаром и явью.
Крабовский открыл глаза. В комнате было сумрачно и скучно. Окна были залиты водянистой синью осеннего вечера. Он подошел к аппарату и включил его. Вызывал Володя. Он только что получил в Центральном хранении уже обработанную карту с ответом на запрос по поводу формулы с Бледного Нептуна. Володя что-то говорил Крабовскому, но профессор не понимал и не слышал его слов. Его глаза, не отрываясь, следили за широкой белой лентой с перфорированными краями, которую Володя держал в руке. Наконец Володя положил ленту на экран. Крабовский увеличил частоту строк и освещенность. Сразу же бросились в глаза знакомые с юности фамилии.
Крабовский опять поймал себя на том, что читает ленту вслух.
— Так, так, — шептал он, — 1925 год. Луи де Бройль постулировал, что первичная материя должна быть, во-первых, спинорной, а во-вторых, обладать спином, равным половине.
Все было хорошо знакомо: Дирак, Иваненко, Бродский, Мирианашвили, Курделаидзе, Вернер Гейзенберг. После 1958 года ничего нового не было сделано. На экране прыгали чистые строчки. Профессор разочарованно вздохнул. Но вот пошли примечания к запросу. Опять знакомые имена творцов геометрического единства мира: Вейль, Эддингтон, Картан, Калюца… Наконец Эйнштейн, Фок, Марков.
Мелькали строчки, наполненные фамилиями, датами и наименованиями источников. Напряжение ожидания, с которым Крабовский следил за первыми строками, исчезло. Он уже спокойно проглядывал длинный список, надеясь, что тот скоро кончится.
— Ага, вот и конец! — пробурчал Крабовский.
И тут его взгляд вцепился и выхватил из мелькания букв незнакомую фамилию.
Виктор Мандельблат, 1938 год, нигде не опубликовано (об этом говорило отверстие, пробитое на третьей линии), источник: личный архив профессора истории Оксфордского университета Чарлза Кронфорда. Лондон, Блумсбери, 6/12.
Вот и все.
На экране вновь появилось улыбающееся красивое лицо Володи.
— Володя! Закажите-ка мне билет в Лондон… Я бы мог вылететь… ну, хотя бы завтра утром… Да, именно утром… Большое спасибо, Володя!
Крабовский выключил аппарат, опустился в кресло и в раздумье забарабанил пальцами по столу. Света он не зажигал. В потемках как-то свободнее думается. А обдумать нужно было многое. Крабовский так и не определил своего отношения к формуле с Бледного Нептуна. Он хотел на некоторое время избавить себя от мучительной оценки и необходимости сделать правильный и скорый выбор. Он любил работать не торопясь, со вкусом и добираться до всего постепенно.
Но больше откладывать разговор с самим собой он не мог. От него требовалось так немного: ясно и четко ответить на вопрос, верит ли он в ту совершенно невероятную историю, которую поведал Марк. Да или нет? Профессор всегда был немножко нерешителен. Альтернативы его пугали. Но если он видел, что иного выхода нет, то заставлял себя принять твердое решение. После этого отступления назад для него уже не существовало. За этой чертой уже не было места колебаниям.
«Итак, верю или не верю? — мысленно спрашивал себя Крабовский. — Попробуем разложить все по полочкам».
Крабовский взял лист фрелона и провел вертикальную черту. Слева он написал «за», справа — «против».
«Посмотрим, где окажется сальдо», — подумал Крабовский, собираясь написать первое слово.
И тут ему в голову пришла превосходная мысль…
По существу, профессор просто пытался обмануть самого себя. Он искал повода, чтобы уйти от окончательного решения. Если бы дело шло только о научной стороне вопроса, он бы не колебался. Но проблема лично для него, Крабовского, была гораздо шире и сложнее, чем для любого другого исследователя. К альтернативе «верю ли я в формулу с Бледного Нептуна или нет» примешивалось мучительное чувство любви к Марку.
«Я не могу поверить в эту формулу, — думал профессор, не могу! Но это значит, что я не верю Марку! Сомневаюсь в нем и в его отношении ко мне».
Поэтому Крабовский все время пытался уйти от решения или хотя бы оттянуть его на неопределенный срок.
А подумал он вот о чем: «Почему Марк не поделился своим открытием с товарищами? С Александром Вревским и астронавигатором Шубенко? Ведь это не только естественно, но и единственно верно. Иначе нельзя! Нужно обо всем расспросить Марка. А там посмотрим!»
«Все-таки почему он им ничего не сказал? Или сказал? Конечно, ему могло что-нибудь помешать… Вревский как будто заболел и остался в госпитале на Луне. Да, это нужно будет выяснить».
Крабовский облегченно вздохнул, включил осветительные панели и пододвинул к себе снимки, чтобы еще раз тщательно их просмотреть.
Марк вернулся уже поздно вечером. Он выглядел очень усталым, но держался гораздо увереннее и тверже, чем утром. Крабовский поймал себя на том, что заранее предвзято относится к Марку. Точно собирается в логическом единоборстве уличить его во лжи.
— Ты уже ложишься, дядя? — спросил Марк, входя в кабинет.
— Нет, Марк. Нам нужно поговорить.
Марк направился к креслу.
— Скажи, мой мальчик, — спросил Крабовский, как только Марк сел, — что думают по поводу всего этого твои товарищи?
Марк неопределенно пожал плечами и как-то смущенно и нерешительно промямлил:
— Алик тяжело заболел сразу же после того, как мы возвратились в Систему. Мы оставили его у Вотерса на восьмом Лунном космодроме… Как только его состояние улучшится, я ему обязательно сообщу.
— А Шубенко?
— С ним я говорил… Позавчера.
— Ну?
— Все это очень сложно, дядя. Мне трудно тебе объяснить! Во всем этом нет ни малейшей логики… Совсем иные, не знаю, как это выразить…
Крабовский чувствовал, что Марк говорит с трудом, борется с чем-то для него неприятным.
— Здесь совсем иные мотивы, — продолжал он уже какой-то скороговоркой, точно перескочив через невидимое препятствие, — все очень сложно…
— Я отказываюсь тебя понимать, — сухо сказал Крабовский.
В нем постепенно росло раздражение. Он хотел добавить что-то еще, вероятно, более резкое, но Марк остановил его жестом.
— Шубенко не хочет об этом ничего знать! — сказал он твердо и зло. — Эх, если бы Алик был здоров! Шубенко какой-то скользкий тип… Понимаешь, дядя, он очень всем заинтересовался, все смотрел и выспрашивал, а потом сказал, что нам лучше обо всем этом молчать. По крайней мере некоторое время.
— Но почему? — тут уж Крабовский действительно ничего не мог понять.
— Ах, дядя! Почему, почему… Да разве ты веришь этому? Даже ты! Вот Шубенко и считает, что незачем набрасывать тень недоверия на наш великолепный эксперимент по проверке следствия Райша. Все равно нам никто не поверит. Этому ведь просто нельзя поверить, невозможно. А доказательств никаких!
— Позволь, а это? — возразил Крабовский, указывая на пачку снимков.
Марк безнадежно махнул рукой.
— Снимки — это не доказательство… Наш агрегат синемапамяти не запломбирован.
— То есть как это?
«Час от часу не легче, — подумал Крабовский, — синемапамять перед отлетом пломбируется, а пломбу может снять лишь доверенное лицо Академии наук. Да и то только на Земле».