Идентификация

– У вас хоть план есть? – спросила я. – Джеймс мне ничего не говорит.

Миллер будто не слышал, глядя через лобовое стекло.

– Ты знала, что Лейси натуральная блондинка? – спросил он вдруг. – Она вечно красилась в этот красный цвет, вот я и думал, что она крашеная шатенка, пока не увидел старую фотографию. Дурак я, что не сразу понял, да? Мог бы и понять.

Я помню, как в первом классе Лейси ходила с золотистыми хвостиками. Миллер, можно сказать, нашел, из-за чего сокрушаться, но я видела, что он искренне себя корит, будто эта мелочь, знай он ее, могла спасти Лейси от Программы.

– Она любила тебя, – прошептала я, хотя говорить это сейчас было почти жестоко. – У вас все было по-настоящему.

Миллер улыбнулся, но в улыбке сквозила боль.

– Если не помнить, то ничего как бы и не было. А если она не вспомнит… – Не договорив, он снова уставился на огромное здание.

Я думала о Лейси, которую мы знали до Программы, с кроваво-красными волосами, в облегающих черных платьях. Она была стихийна и неудержима, вроде природного катаклизма, но и харизматична. До самой Программы Лейси вела себя не как все, а мы помалкивали в надежде, что само пройдет. Мы ее подвели.

Хендлеры ждали Лейси у нее дома. Тем вечером мы ее подвезли – Джеймс еще пошутил насчет незнакомой машины на подъездной аллее, сказав, что поздновато хозяева гостей принимают: может, они свингеры? Лейси улыбнулась, но не засмеялась. Я еще подумала, что она устала. Надо было спросить, все ли у нее в порядке.

Но я не спросила. Лейси чмокнула Миллера в щеку, выбралась из машины и направилась к дому. Не успели мы отъехать, как послышался крик Лейси. Мы выскочили из машины, но тут открылась входная дверь дома.

Мне никогда не забыть увиденного. Лейси вели двое мужчин в белых халатах, а она билась и кричала, что убьет их. Вырвавшись, она, сидя на дорожке, ползком попятилась к дому. Когда ее тащили к машине, Лейси громко звала мать, и по щекам текли черные слезы – не выдержала тушь. Она умоляла хендлеров ее отпустить.

Миллер двинулся туда, но Джеймс его перехватил и, удерживая локтем за шею, прошептал:

– Слишком поздно.

Я метнула на него яростный взгляд, но на лице Джеймса читались опустошенность и страх. Джеймс взглянул на меня и велел садиться в машину.

Он затолкал нас с Миллером на заднее сиденье, сел за руль и нажал на газ. Миллер вцепился в мою рубашку у самого ворота, когда мы проезжали мимо. Последнее, что мы видели, – один из хендлеров применил тайзер, и Лейси забилась на земле, как умирающая рыба.

Вспоминая все это, я попыталась разогнуть пальцы Миллера, сведенные на руле. Когда мне это наконец удалось, он повернулся ко мне.

– Слоун, у меня есть хоть один шанс? – спросил он почти безнадежно. – Хоть один шанс, что она меня вспомнит?

У меня перехватило горло. Я сжала губы и приказала себе не плакать. Шансов нет – Программа свое дело знает. Программа эффективна. Но я не могла сказать это Миллеру и пожала плечами.

– Кто его знает, – ответила я, прогоняя ощущение огромной утраты. – Но даже если нет, вы всегда сможете снова познакомиться, когда ее отпустят из-под наблюдения, и начать все заново.

После излечения Лейси дозволят жить без вмешательства Программы – по крайней мере, так написано в информационных буклетах, но я ни разу не видела, чтобы вылеченные вернулись к прежней жизни или захотели это сделать. Им стерли массу воспоминаний; былые отношения для них потеряли ценность. По-моему, вернувшиеся вообще боятся своего прошлого.

Миллер усмехнулся при мысли о новой, выпотрошенной Лейси. Ему хочется, чтобы она его вспомнила и все стало как раньше. Они с Джеймсом сходятся в том, что Программа хуже смерти.

Лейси раньше тоже держалась такого мнения. Родители обратились в Программу, обнаружив в ее комнате пузырек «Быстрой смерти». Она планировала покончить с собой и купила наркоту у какого-то укурка. Миллер корил себя за то, что не знал, а мы с Джеймсом спорили, поступил бы он так же вслед за Лейси или нет.

Когда Лейси увезли, Миллер залезал в ее комнату, зная, что воспоминания о нем будут стерты, что нас всех сотрут из ее жизни. Из комнаты пропали все фотографии, даже одежда и личные вещи. Программа копает глубоко. Миллеру достался лишь блокнот, который Лейси забыла на заднем сиденье джипа, и он хранил его как святыню, считая, что в нем осталась частица прежней Лейси.

Как-то днем у реки мы листали страницы, исписанные почерком Лейси, смеясь над карикатурами на учителей на полях и отмечая постепенную перемену: математические задачи сменились черными спиралями, выведенными с нажимом. Болезнь поразила психику Лейси – жутко было видеть, как стремительно развивалась депрессия. Все произошло за какие-то две недели.

Ненавижу Программу за то, что она с нами делает, но твердо знаю, что не хочу умирать. И не хочу, чтобы умер кто-нибудь из нас. Как бы там ни было, в нашем школьном округе самая высокая выживаемость по стране, поэтому в каком-то извращенном, нездоровом смысле Программа действительно полезна. Даже если вылеченным остается выхолощенная полужизнь.

Джеймс подъехал с моей стороны на помятой отцовской «Хонде». При виде меня он улыбнулся – слишком широко, слишком стандартно. Миллеру он кивнул.

– Взволнованный вид у твоего дружка, – пробормотал Миллер, глядя, как Джеймс проехал вперед и остановился. – Плохой знак. Он ведь непрошибаемый.

Я промолчала, зная, что это неправда, просто Джеймс открывается только мне. Для остальных он – наша скала, оплот и столп.

Миллер выбрался из джипа, и на несколько секунд я осталась одна под теплым солнышком, гревшим через ветровое стекло. В школе послышался звонок, и у меня перехватило дыхание.

Выбравшись на парковку, я направилась к Джеймсу и Миллеру, занятым разговором. Через плечо я поглядывала на вход. Вылеченные и их хендлеры начали выходить на парковку. В Самптере всего около двухсот учащихся, но их число растет с каждой неделей: уже пять школ фильтруют свой контингент через стационары Программы. Специалисты утверждают, что сразу после выписки мозг излеченного напоминает швейцарский сыр – память усеяна дырами, поэтому им нужно постоянное наблюдение и спокойная обстановка. Вылеченные остаются в Самптере до выпускных экзаменов, что заставляет сильно усомниться в «дальнейшей жизни без вмешательства Программы».

Вначале после выписки подростков возвращали в прежние школы – для нового старта, но когда начались тотальные срывы (в результате гиперстимуляции нарушалась функция мозга, и у выписанных буквально ехала крыша), открыли Самптер и к каждому излеченному приставили временную няньку в белом халате с тайзером.

Однако бояться следовало не только хендлеров; сразу после выписки подростки, не сознавая того, представляют для себя опасность: они могут нечаянно спровоцировать вас на общение, а за подобное приставание могут «закрыть» уже вас. Поэтому вылеченных все сторонятся как зачумленных.

Так было до сегодняшнего дня.

Увидев меня, Джеймс ободряюще улыбнулся. Пора. Миллер надвинул кепку на лицо, прижал к уху телефон и куда-то рассеянно побрел, делая вид, что увлечен разговором. Сердце у меня забилось, когда мимо шли ученики Самптера. Некоторых я знала раньше.

Кроме школы, вылеченные почти нигде не бывали, и несколько месяцев назад у нас открылся Центр здоровья – ради создания «безопасной среды», где могли бы общаться излеченные и нормальные. По мнению Программы, ассимиляция крайне важна для полного восстановления, да вот только ассимиляция проходит на их условиях – под пристальным наблюдением и в стенах Центра здоровья. По сути, продолжение лечения. Наших заставляют туда ходить минимум три часа в семестр (для зачета), зато вылеченные туда рвутся – видимо, не зная ничего лучшего.

Джеймс бывал в Центре здоровья по поддельным пропускам и называл его не иначе как пропагандой Программы и научной выставкой с излеченными в качестве основных экспонатов. Мне кажется, Центр здоровья открыли, чтобы показать: вылечившиеся не какие-нибудь уроды и прекрасно общаются со здоровыми. Но никакая реклама с улыбающимися детьми, гоняющими в футбол, не прогонит ужас, живущий в наших душах.