Сборник работ

Но не только осмысляя наше познание в науке, сферу теоретического разума, мы приходим в философии к идее Бога. Попытка осознания наших действий в области права, морали, нравственности — в области практического разума — также ведёт нас к идее Божества. Правовые и моральные нормы предполагают всегда некоторые представления о нравственности, о том, что такое добро, благо. Размышление ведет нас далее к вопросу о природе добра. Есть ли добро лишь некоторая совокупность условно и, следовательно, произвольно выбранных положений и ценностей или же оно реально, т. е. соответствует некоторому действительному порядку вещей в мироздании? Если первое, если добро условно и номиналистично, то тогда трудно понять бросающуюся в глаза устойчивость моральных норм в истории. Несмотря на то, что нравы и обычаи людей разных эпох и обществ меняются, в главном они остаются тождественными. Кроме того, признание морали и добра чисто номиналистичными понятиями обессмыслило бы человеческую жизнь. Разом она бы потеряла свою духовную составляющую и вся свелась бы к чисто биологическим отправлениям. Не было бы никакого смысла отстаивать справедливое и благое, высокое и святое, если бы они не имели никакого онтологического значения… Однако опыт сердца, наша совесть, вся наша жизнь подсказывают нам, что это не так, что разделение на добро и зло как-то укоренено в самом бытии. Что «царство ценностей», «царство добра» есть не просто слова, а обозначение некоторой реальности, опознаваемой в нравственной жизни личности. Что через нашу совесть говорит Самосущее Добро, Бог, являющийся Законодателем всей нашей нравственной жизни. Конечно, философия не может доказать это положительно и неопровержимо, но своим анализом, своим тщательным «прощупыванием» логических связей она ясно показывает, что без предпосылки реальности Блага вся наша нравственная жизнь становится эфемерной, и вся наша жизнь вообще начинает тогда казаться какой-то бесконечно злой насмешкой над человеком…

Важно подчеркнуть еще один характерный момент философии: философия в своем дискурсе широко использует обыденный язык. Конечно, и в философии строятся системы, которые определяют и вводят свои специальные термины. Однако истинная философия должна быть открытой, скорее философствованием, чем системостроительством. После построения системы философу остается только одно — переинтерпретация всего человеческого опыта в терминах своей философии. В процессе этой переинтерпретации смысл реальности обычно насилуется; всё, не поддающееся истолкованию в терминах пред-взятой философской номенклатуры обычно объявляется второстепенным («вторичные качества»), чисто феноменальным, а то, и совсем не существующим… Эта догматическая установка враждебна самому духу философии, которая по своей природе есть всегда лишь стремление к мудрости, а не обладание ей… В этом смысле философия всегда чутко прислушивается к языку как к универсальному хранилищу общечеловеческого опыта. Именно здесь, в живом организме народного языка, во всей полноте его бытования, от сакральных формул богослужения до условных оборотов научного дискурса, от высокой поэзии до бытовой прозы, фиксируется и сохраняется факт встречи мысли и бытия, намечаются все возможные смыслы истолкования этой встречи, во всей полноте своих оттенков и градаций… Парадоксальным образом, этот сырой и необработанный «бытовой» язык позволяет философу глубже продвинуть анализ нашего познания, выразить смысл познавательных процедур более строго, чем это делается в науке. Строгость мышления, которой взыскует философия, и есть это стремление представить каждый объект мысли на фоне бесконечно разнообразных возможностей другого, так чтобы строго очерченный «логический контур» этого предмета ясно выступил во всей своей определенности и специфичности… Эти две связанные черты остаются, в главном, инвариантными для философии всех времен, составляют как бы канон философии: стремление к строгости определения, неразрывно связанное с осознанием всей беспредельности возможного. В первом смысле философия стремится к строгим определениям, во втором — остается бесконечным вопрошанием… И всегда остается «посередине»: философия не знает ни своих «начал», ни своих «концов». Философия всегда как бы руководствуется максимой Паскаля: «Величие человека в том, чтобы держаться середины»[7].

Религия

Но не всё в культуре и, тем более, в жизни исчерпывается «дневным сознанием». Наука и философия выступают как бы светлыми островками осмысленного, более или менее понятного, рационализованного в безбрежном океане жизни. Но жизнь не сводится только к понятному, в ней присутствует и таинственное, тёмное, в ней есть место тайне…

И эта «ночь», это «ночное сознание» всегда с нами: и ночью, и днем… Есть сфера мистического, таинственного знания, есть таинственный опыт души: догадок, совпадений, озарений, промахов… Этот опыт всегда близок, хотя и непонятен нам до конца, трудно поддается рационализации. Мы знаем, что даже и наше ratio, наш разум также стремится «заглянуть» в сверхрациональное: Мировой Разум, Логос, Самосущее благо… Одной характерной чертой сфера мистического существования отличается от области рационального, будь то наука или философия. Последние преимущественно «работают», осознают себя в условиях определенной логической границы между субъектом и объектом, между познающим началом (органом, способностью, методом) и познаваемым objectum — объектом, «поставленным перед собой». Мистика постоянно настаивает на разрушении субъект-объектной границы, на «прямом вхождении» в предмет… В мистическом познании познающее «я» и познаваемая «вещь» слиты: познание превращается в самопознание…

Мистика бывает разная. Есть мистика эстетическая: почти любой человек обладает своим даром восприятия, опытно знает «силу искусства»: удивительную действенность, «навязчивость», духовную силу, исходящую от образов, мелодий, поэтический выражений. Есть мистика гедонистическая: мистика наслаждения, в которой человек может раствориться, как растворяется соль в воде… Мистика интеллектуальная: настойчивое стремление разрешить научную задачу, осознать логическую структуру теории как в науке, так и в философии, приводят к тому, что иногда мыслителю нечто открывается, даётся некоторое видение полноты изучаемой сферы, недостижимое в обычных состояниях сознания. Об этом говорит опыт математиков всех времен, lumen naturale rationis схоластиков, арифмология и мистика чисел пифагорейцев, «мистика Единого» неоплатоников… Есть мистика социальная: органическое чувство классового, партийного единства в социуме, активно используемое как чувство «товарищества», как «социальный заказ», как «горючее» в деятельности профессиональных политиков. Мистика национальная: чувство духовного и исторического единства народа, невидимо проводящее грань между «своими» и «чужими», очень чуткое к сохранению своего национального достоинства… Есть, наконец, мистика церковная: мистика духовного единства в Церкви, где разные люди все становятся братьями и сёстрами, членами единого Тела Христова — Православной Церкви. Сфера мистического разнообразна, везде в жизни присутствует иррациональное, которое несмотря на свою непонятность, как-то дано нам. Но это мистическое знание может вести нас как вверх, так и вниз…

Из всей сферы мистического религия выделяется двумя характерными чертами:

7

См.: Паскаль Б. Мысли. С.-П., 1999. С.106–110. Сравни также у Хайдеггера: «…Вопрошание есть благочестие мысли» (Вопрос о технике. С.66 // Новая технократическая волна на Западе. М. Прогресс. 1986. С.45–66).