Беда

И он заговорил. С истовостью пророка. Он сказал Генри одно слово. Только одно.

Потом отвернулся к окну и стал смотреть куда-то далеко.

И вновь повторил то же слово, уже тихо.

Затем огонь погас, сверкающие глаза поблекли и закрылись, а напрягшееся тело опало. Но слово продолжало эхом звучать в комнате и в мозгу Генри.

Катадин.

Впервые он увидел ее, когда стоял на высоких лесах между штабелей шиферных листов. День клонился к вечеру; она вышла из дома с чашкой хлопьев в руке и направилась к утесам над морем. За несколько шагов до них она повернулась и помахала ему. Только помахала, и все.

Он помахал в ответ.

А его отец, для безопасности привязанный к крыше, велел ему не зевать и смотреть куда положено.

Так все и началось.

3.

Дом Смитов простоял на утесах над морем добрых три века, и за это время в него ни разу не ступала собачья нога. Ни разу! Прочные дубовые балки стойко выдерживали натиск всех сил природы. Землетрясения, ураганы, солнечные затмения, попадания метеоритов (их было два), молнии (четыре) – ничто их не поколебало. Порой дом подвергался испытаниям державной мощью, причем державы были разные: британские войска чуть не сожгли его, генерал Джексон по прозвищу Каменная стена[5] похвалялся, что устроит в нем свою штаб-квартиру, а капитан немецкой подлодки в годы Второй мировой прикидывал, обрушится ли он в море, если разнести подпирающие его скалы торпедой.

Но ему все было нипочем – пока не появилась Чернуха.

Поздно вечером, когда Генри и его родители вернулись домой из больницы, Чернухи не было в каретной, где Генри ее оставил. Каким-то образом она умудрилась повернуть щеколду и открыть дверь. Но это оказалось не самым грандиозным из ее свершений. Выбравшись из каретной, она обошла дом кругом, а поскольку заднюю дверь никто не запер – ведь дом построили далеко-далеко от Беды, – отодвинула щеколду и на ней тоже. Дверь так и стояла нараспашку, и Смиты перешагнули порог и двинулись по следам Чернухи с постепенно нарастающим ужасом.

Сначала Чернуха направилась в кухню – должно быть, потому, что уже знала туда дорогу. Там она стала открывать носом шкафчики, нашла, где хранятся продукты, и принялась вываливать на пол рыбные консервы, сеточки с луком, банки с маринованными овощами и яблочным повидлом и бутылочки с нью-гемпширским кленовым сиропом. Вскоре она обнаружила то, что искала, – банку арахисового масла с неплотно закрытой крышкой, – и вылизала ее дочиста, съев столько, сколько ей хотелось, а остаток размазав по каменному полу и шкафчикам из светлого дерева.

Затем Чернуха переместилась в библиотеку, залезла на письменный стол отца Генри – этот стол был старше самого дома, и когда-то за ним сиживал секретарь Оливера Кромвеля, – и наследила там своими масляными лапами. Оттуда она перепрыгнула на диван, погрузив когти глубоко в красную кожу – что ей, очевидно, понравилось, так как она прошлась по нему из конца в конец и лишь затем решила попробовать на вкус его левый подлокотник.

Оттуда Чернуха проследовала в южную гостиную и вытерла морду, на которой еще оставалось немного арахисового масла, о полотняный гобелен из Байё. Потом она села на пуфик у окна, дабы насладиться видом Атлантики. Однако сиденье, видимо, показалось ей недостаточно ровным, и она выдрала оттуда почти всю набивку. После этого она слезла на пол и попыталась изловить себя за хвост – по крайней мере, так предположил Генри, ибо царапины на итальянской плитке шли кругами.

Затем она поднялась на второй этаж и в заключение – кстати, еще чуточку арахисового масла все-таки сохранилось на ее лапах вплоть до этого момента, о чем свидетельствовал восточный ковер, – в заключение изучила коллекцию старинного китайского фарфора, расставленную здесь на полках еще в те времена, когда в Массачусетском заливе была английская колония. В результате синие чашечки на нижней полке едва не упали, сдвинутые к самому краю, и это оказалось для родителей Генри последней каплей.

– Найди эту собаку и избавься от нее, – сказала мать Генри, с трепетом осматривая фамильный фарфор. – А потом – за уборку. Ведь это ты привел ее в дом, Генри. Тебе и отвечать.

Возразить Генри было нечего, и он отправился на поиски Чернухи.

Найти ее оказалось несложно, поскольку масляные пятна были хорошо видны на стенах коридора. Он снова подумал о том, какой арахисовый ураган она устроила на кухне – ураган, последствия которого были прекрасно видны, даже когда он наконец нашел ее, завернувшуюся в лоскутное одеяло на его кровати, уткнувшую свой масляный нос под масляный хвост и спящую крепким, счастливым и абсолютно безмятежным сном.

В комнате разило арахисовым маслом.

Он распахнул окна, но при первом же звуке Чернуха вскинула голову, навострила уши и заблестела глазами. Она спрыгнула с постели, волоча за собой одеяло, – «Ну вот что, Чернуха!» – закружила вокруг него, подпрыгивая от радости, – «Тебе придется…» – и наконец хлопнулась ему под ноги и выставила брюхо, – «А ну прекрати!» Она поболтала лапами в воздухе, дожидаясь, пока Генри почешет ее и скажет, какая она хорошая собака.

Что он, разумеется, и сделал.

После чего отвел ее обратно в каретную и обмотал щеколду цепочкой, чтобы предотвратить очередной побег.

Весь остаток вечера он оттирал отовсюду арахисовое масло, а его мать тем временем мыла фарфор и звонила в мебельную мастерскую.

Они ужинали в унылом молчании, стараясь не замечать, как жалобно лает, скулит и воет Чернуха. Но когда настала пора унылого молчаливого десерта, они не могли не услышать звяканья щеколды на задней двери, цоканья когтей по каменному полу и громкого счастливого взлая, с которым Чернуха отыскала Генри в столовой.

Около его стула она шлепнулась навзничь и показала брюхо. «Ну разве я не умница?» – словно говорила она.

Мать Генри выпрямилась.

– Тебе придется выгнать эту собаку, – сказала она.

– Может, она успокоится, если я буду побольше с ней гулять, – сказал Генри.

– Боюсь, ей и марафона не хватит. Кроме того, Генри, уж очень она противная. От нее воняет.

– Это из-за арахисового масла. Я ее вымою.

– И крушит все подряд.

– Я буду держать ее на привязи.

– Вдобавок не думаю, что эти шрамы…

Тишина.

Долгая тишина.

– Да нет, ничего, – прервал молчание отец Генри.

Все они смотрели, как Чернуха лежит на спине, радостно пыхтит и ждет, пока ее почешут.

Потом Генри встал, перешагнул через нее, свистнул, и они вместе пошли в Бухту спасения, где Чернуха принялась неуклюже, но очень быстро носиться по песку, держась подальше от воды и то и дело подбегая к Генри, чтобы показать ему свое пузо.

Поздно вечером Генри привязал Чернуху к клену с распускающимися листочками под своим окном. После того как она часа два жалобно плакала и скулила, визжала и лаяла, Генри украдкой выбрался из дома и пустил ее внутрь. Ему пришлось взять ее на руки, чтобы не разбудить родителей – если они вообще спали, – и она так извивалась и выворачивалась, как будто ее несли на электрический стул. Но как только он притащил ее к себе в комнату, где до сих пор слегка попахивало арахисовым маслом, и поставил на пол, она тут же пустилась вокруг него в пляс.

– Прекрати! – шепотом рявкнул Генри. Должно быть, это получилось у него слишком уж сурово, потому что Чернуха прижала уши к голове и спрятала хвост под животом.

– А ну ложись, – сказал Генри.

Чернуха потопталась по кругам, нарисованным на коврике Генри, и улеглась среди них. Она немного поерзала, устраиваясь поудобнее на мягкой и теплой подстилке, затем опустила голову. Ее глаза – чудесные карие глаза – следили за каждым движением Генри.

– Лежать, – сказал Генри и выключил свет.

За окном сияла луна. Полная и яркая, она заливала серебром всю комнату. Далеко внизу выплескивались на скалистый берег ленивые волны.

5

Знаменитый американский полководец, сражавшийся на стороне южан в Гражданской войне 1861–1865 гг.