Чары колдуньи

— Как бы там ни было, а нас виноватыми выставят, — негромко сказал князю на ухо Хорт.

— Сражаться за дань — одно дело, а затевать битву на торгу, куда люди пришли с товарами, — это совсем другое дело! — Козарин Саврай, старейшина козарской общины Киева и богатейший купец, неодобрительно покачал головой. — Кто захочет торговать с нами, если у нас в Киеве встречают гостей битьем? Мы потеряем все связи!

— Да, сыне! — кивнула воеводша Елинь. — Случись неурожай, сохрани чуры, народ это дело вспомнит и тебя обвинит в своей беде. Скажет, богов князь оскорбил и вины не искупил, а мы пропадай. Не подставляй голову.

Дивляна молчала: она уже поняла, что ее уговоры только ухудшают дело и побуждают князя возражать и спорить, что бы она ни сказала.

К счастью, дураком Аскольд все же не был и раздражение не настолько застило ему глаза, чтобы он не внял разумным доводам. Он мог враждовать с деревлянами, но теперь, когда собственный город готов был осудить его, ему пришлось отступить.

— Забирайте эту падаль, — процедил он, метнув короткий презрительный взгляд в сторону лежащего Борислава. — Но только пока он не поправится. А потом я переведу его к прочим пленным. И если Мстислав не пойдет на мои условия, то со вторым летним обозом его сын будет увезен к грекам и продан как раб!

Дивляна только повела взглядом — и люди подняли Борислава на руки, чтобы нести на Гору. Елинь Святославна поддерживала Ведицу, которая все рыдала, не в силах сразу успокоиться. Да и радоваться было еще рано — даже если княжич и выживет, будущее ничего хорошего ему не сулило.

Молодая княгиня шла следом за воеводшей и всхлипывающей золовкой. Она одержала победу, но на душе лежал камень. С ее мужем приходилось все труднее и труднее. Будто тролль его укусил, как говорил в Ладоге вуй Вологор, муж тетки Велерады, свейский варяг родом. Когда четыре года назад она ехала сюда, чтобы стать женой киевского князя Аскольда, могло ли ей прийти в голову, что со временем придется защищать от него саму землю и племя полян?

Киевскому князю Аскольду очень повезло с третьей женой. Так считали все поляне, кроме самого князя Аскольда. Этой весной ей исполнилось двадцать лет, и с зимы она ждала второго ребенка. Красивая, румяная, с тонкими золотыми бровями и яркими серо-голубыми глазами, Дивомила Домагостевна из Ладоги, ильмерская Огнедева, всем обликом излучала здоровье и бодрость. Даже россыпь золотистых веснушек, по весне появившихся у нее на лбу и на носу, не портили, а еще больше оживляли лицо, делали красоту и молодую свежесть ярче. Сразу же после свадьбы молодая княгиня оказалась беременной и в положенный срок родила девочку, которой теперь шел четвертый год. Новорожденную назвали Предславой, в честь бабки князя Аскольда. Сам князь был разочарован, что не сын, но народ воспринял случившееся как доброе знамение. В тот же первый год, пока Огнедева ходила в тягости и впервые приносила жертвы в качестве киевской княгини, дожди прошли почти во все нужные сроки и урожай по осени собрали весьма неплохой. А после недавних недородов он казался и вовсе отличным, так что племя полян ликовало и готово было на руках носить молодую княгиню, которая вернула им благословение земли и богинь плодородия. Дела налаживались: благодаря ее родственным связям со знатнейшими родами Волхова и Ильмеря, каждую зиму в Киев прибывали обозы с разнообразными мехами, запасами меда, воска и прочими товарами, а каждую весну все это отправлялось за Греческое море. Теперь князь Аскольд имел в изобилии зерно, скот, серебро и даже золото, дорогие греческие ткани, расписную восточную посуду, хорошее оружие и все, о чем можно только мечтать.

Поначалу Дивляне даже казалось, что она полюбит Аскольда, — любить для ее жизнерадостного и открытого существа было так же естественно и необходимо, как дышать. По внешнему своему поведению князь был спокойным и сдержанным человеком. Довольно высокий, не так чтобы мощный, а скорее костистый и жилистый, он своим обликом напоминал выходцев из-за Варяжского моря, к которым принадлежал по отцу. Лицо у него было продолговатое, подбородок тяжелый, сильно выступающий нос, по-шведски высокие скулы, глаза небольшие и глубоко посаженные, а лоб высокий и широкий. Красивыми в его внешности были только волосы — светлые, мягкого золотистого оттенка, да и то к середине четвертого десятка на затылке уже светилась плешь. Золотисто-рыжеватые лохматые брови придавали его грубоватому, некрасивому лицу угрюмость, а слегка курносый нос будто намекал о какой-то тайной слабости. В обращении, однако, он был не так чтобы угрюм или груб, а скорее замкнут, болезненно самолюбив и недоверчив. И к тому же упрям, как гора каменная.

К молодой жене он поначалу отнесся по-доброму, дарил подарки, исполнял все ее желания. Однако, несмотря на то что Дивляна искренне старалась быть хорошей женой, не лезла в мужнины дела и усердно исполняла все свои обязанности, со временем домашние дела шли все хуже. Как ни странно, с приобретением третьей жены — умницы, красавицы, знатного рода, обученной всему, что должна знать и уметь мать и покровительница целого племени, молодой, здоровой, плодовитой женщины веселого, приветливого нрава, короче, сокровища, о котором только и мог бы мечтать любой мужчина и какой угодно князь, — Аскольд сын Дира не только не смягчился душой, но, напротив, стал еще более упрям, недоверчив, вздорен и неуживчив, чем раньше. Чем сильнее любил молодую княгиню народ, тем больше обострялось к ней недоверие собственного мужа, которое теперь, на четвертом году, перешло уже почти в неприязнь. Аскольд постепенно замыкался, отдалялся от нее, спорил по всякому поводу, отказывал даже в том, на что она, безусловно, имела право! Он стал бояться ее силы, красоты, ее влияния на племя; все то, что других в ней привлекало, его отталкивало. Аскольд тревожился, что поляне любят княгиню больше, чем князя, боялся, что и сам подчинится ее воле, позволит забрать себя в руки.

Сегодня с утра они уже успели поссориться, причем по очень важному, по мнению Дивляны, поводу. Начался месяц травень, юная богиня Леля незримо ступала по земле, и все вокруг оживало под ее чарующим взором. Шли самые ясные, самые радостные дни нового лета — мир под ярко-голубым небом наполнялся свежей зеленью едва распустившейся листвы, воздух пронизывала особенная душистая свежесть, которая бывает только в начале травеня, когда летнее тепло уже ощущается, но еще не нагрянула жара с ее пылью и духотой. Земля раскрывалась навстречу теплу, выпуская на волю ростки, уже месяц зревшие в ее черном чреве; она отзывалась на заботу, обещала щедро отблагодарить мир, если боги одарят ее теплом и влагой, а люди — трудом своих рук. Поля вокруг Киева оделись всходами; нежные, тонкие травинки, которым вскоре предстояло превратиться в колосья ячменя и пшеницы, покрывали черную плодородную землю сплошным ярко-зеленым шелковым ковром, и сердце в груди ликовало и пело при виде их. Эти еще низенькие, но густо сидящие ростки обещали в будущем хлеб, блины, пироги, веселые изобильные пиры, сытую зиму — продолжение жизни, и никто не уставал поражаться и восхищаться этим живоносным чудом, несмотря на то что оно повторялось уже не первую тысячу лет.

В первый день месяца травеня на Аскольдов двор, расположенный на вершине Горы, в полдень явились люди — в основном старейшины окрестных поселений и их жены-большухи, все в нарядных праздничных уборах: мужчины с широкими ткаными поясами, женщины в уборах с рогами навроде коровьих.

— Пришли мы узнать, когда князь и княгиня прикажут землю-матушку чествовать! — сказали они, кланяясь. — Какой порядок будет, как будем требы приносить, поля обходить.

Князь и княгиня вышли к ним вместе, но большинство восхищенных взглядов сразу устремилось к Дивомиле. Если Аскольду кланялись почтительно, но больше по обычаю, то ей доставались самые искренние и радостные приветствия. Иные не видели ее с зимы, и теперь радостный гул подтвердил, что слухи не лгали: княгиня снова в тягости!