Царский двугривенный

— А вы тоже участвовали в революции? — спросил Славик, не сводя глаз с его синих ногтей.

— А как же! В погребах не отсиживался, как другие некоторые. — Он причесал гребенкой брови и глянул на себя в буфетное стекло. — Я повсюду воевал. Где беда, там и я. И на Волге, и на Урале, и в Туркестане. Куда Фрунзе — туда и я… Бывало, враги пушки выставят, а мы — шашки наголо — и на них! У-у, страсти! — протянул он по-бабьи и присел немного. — Одно слово — лава! Красный ураган!

Вошла женщина лет тридцати, такая же пухлая, как и супруг, и похожая на него повадкой.

— Обратно людей пугаешь? — устало улыбнулась она, утирая фартуком налипшую на руки рыбью чешую. — Чего тебе? Кабы рыбу коты не унесли…

— Присядь! Не унесут! — сказал хозяин. — Вот, жена, дождались правды и мы. И об нас вспомнили. Хочут записать наши заслуги на вечные скрижали, чтобы подрастающая смена издавала нам заслуженный почет. Это знаешь кто? — показал он пальцем на Славика. — Сынок самого начальника железной дороги, гражданина Русакова.

— Ваш муж говорит, что вы большевикам помогали при дутовцах, — пояснила Оля.

— Помогала немного.

— А вы помните какого-нибудь большевика?

— Да годов-то сколько прошло! Где тут вспомнишь.

— Вспомнишь! — сказал Клюков. — Ты бы хоть переоделась. Что, у тебя кофты нет?.. Надень хоть ту, розовую, сладенького цвета… Сейчас она вам все расскажет.

Олимпиада тут же, в горенке, переоделась и села.

— Ну чего же ты? Спрашивай, — сказала Славику Олька.

Клюков мелко тряс правой ногой, Славик связывал это трясение с синими ногтями и не мог собраться с мыслями.

— Вы знали товарища, который жил нелегально в доме вдовы Демидовой? — спросил он заученно.

Олимпиада покосилась на супруга.

— Чего же ты? — подбодрил ее Клюков. — Не бойся. Знала, так говори.

— Знала, — сказала Олимпиада.

— А как его звать? — спросила Оля. — Не Глеб?

— Ну, говори, — понукал Клюков. — Глеб так Глеб.

— Глеб, — сказала Олимпиада.

— А где он теперь?

— Теперь его нигде нету. Выдали его дутовцам, — заговорила Олимпиада. — Выследили его, двор оцепили и поймали… Нездешний он был. Со степи его прислали революцию делать. Веселый был человек… Глазки карие.

— Веселый, веселый! — передразнил ее хозяин. — Тебя про переворот спрашивают, про красный ураган, а ты — глазки карие… Дура!

— Как он жил? — спросила Олька. — Секретно?

— А как же. Очень даже секретно. Сама Демидова не знала, что у ней там в сараюшке красный живет… Власти к ней не совались — у ней муж был пристав. Дворник только знал да мы. Я ему письма из штаба носила, один раз мимо патруля провела. — Она законфузилась. — Под ручку прошли…

— А темно! Комендантский час! — добавил Клюков, мелко тряся ногой. — У-у, страсти!

— Вам страшно было? — спросил Славик.

— А как же не страшно? Конечно, страшно… И бандитов боялась и патрулей… А главный был страх, чтобы папаня не узнали, куда бегаю.

— Родитель у них был серьезный, — пояснил Клюков. — В гимназии по немецкому учил. Как что — за ремень.

— Какой ужас! — сказал Славик.

— Да ну, что там. — Олимпиада вздохнула. — Жили хорошо, сытно. Папаша от людей уважение имел. В первые дома приглашали. У Панкова — кондитера — на дому детишек учил, у Бейлина, у Степанова…

Славик насторожился. Фамилия «Степанов» вызвала у него смутное беспокойство и настойчивую потребность что-то вспомнить.

— Тебя про твоего родителя не спрашивают, — перебил ее Клюков. — Граждане переворотом интересуются. Родитель у нее в голодный год помер. Грибами отравился. Помер, и нечего его поминать… Ты лучше обрисуй, как большевиков выручала.

— Разве я одна выручала? Глеб велел нам выйти на тайное место, дождаться беглых и от дутовцев спрятать.

— Вот она какая была, — отметил хозяин. — Не жалела молодую жизнь. За такие дела надо красные ордена вешать.

— Ближе к полночи подошли трое, сказали пароль. Все честь по чести. И я отвела их к Катюшке.

— А кто эта Катюшка? — спросила Олька. — Тоже из красных?

— Не знаю… Она, я думаю, не разбиралась… Ей бы только озорство показать, возле боевика покрасоваться. Тогда много было девчонок отчаянных. Глафира была, помню, Нюрка. Со своих кавалеров моду брали. Эти-то, арестанты, вон какие озорники были: стражу в чулан загнали, а на пороге положили бомбу. «Сидите, мол, смирно, а то бомба разорвет». А заместо бомбы в газете была завернута брюква. Вон как озорничали!

— Про брюкву нечего поминать, — прервал Клюков. — Не принижай революцию.

— А среди ваших подружек не было такой Лии Акимовны? — спросила Олька.

— Не помню что-то. — Олимпиада подумала немного. — А какая она из себя?

— Как все. Культурная.

— Не помню. Из культурных к нему Леночка бегала. Сестра милосердия.

— Она тоже арестантов прятала?

— Нет, Глеб ей не доверял. А красавица была! Глазки ровно у кошки… Золоченые.

— Граждане собирают факты для подрастающего поколения, а она обратно: «глазки»! — рассердился Клюков.

— Нет, нет, подробности тоже интересны. — Олька чуяла, что напала на след, и волновалась. — А почему Глеб не доверял Леночке? Какая, вы думаете, причина?

— Уж не знаю, как вам и разъяснить… — Олимпиада подумала. — Уж больно непростая была. И про белых больно много знала, про ихние замыслы… Все выхвалялась, пижонила…

Славик вздрогнул. Внезапно он вспомнил, что пижон по-русски означает голубь, вспомнил Клешню, а вспомнив Клешню, вспомнил и все остальное: что фамилия Клешни — Степанов и что отца его повесили дутовцы.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он, замирая. — Степанов, у которого ваш папа учил детей, случайно, не присяжный поверенный?

— Да, адвокат! — удивилась Олимпиада. — А ты его откуда знаешь?

— Подожди, Славик… — начала было Олька, но ои уже не слышал ее.

— Я, конечно, самого присяжного поверенного не знаю, — торопясь, объяснял он. — Я Клешню знаю. У присяжного поверенного был сын, понимаете? Его звать Клешня. Значит, ваш папа этого Клешню и учил… Пижон означает голубь…

— Да ты что! — засмеялась Олимпиада. — Какой такой Клешня? У Степановых был единственный сынишка — Артур. Деликатный такой, чуть что не так — плачет. И дочка была. А никакого Клешни у них сроду не бывало.

— Значит, это не тот присяжный поверенный! Значит, это другой присяжный поверенный! Вы у Клешни спросите…

— Чего там спрашивать. Степановых дутовцы истребили. Весь корень, подчистую. Одна дочка осталась, Лора.

— Нет, и Клешня остался! — кричал Славик. — Вы не знаете!

— Как же нам не знать, когда Лорочка-сиротинка с нами жила. Как сейчас помню, прибегла к нам, дрожит вся, ничего путем сказать не может. Спрашиваю, где папа, мама, где братик, — ничего не говорит… Плачет только и трясется… Оставил папаня ее у нас. Так и жила. В уголок заберется и выглядывает, как мышонок…

— Ну да, конечно, — подхватил Славик. — Это и есть сестренка! Лора! А он забыл, как ее звать.

— Кто позабыл?

— Да Клешня же! Он ее много лет ищет. Он у нас каждое лето на парадной лестнице ночует! Я его приведу к вам…

— На что его приводить? — насторожился и как будто испугался Клюков.

— Как же на что? Он же сестренку ищет. Столько лет ищет, что позабыл, как ее звать. Она у вас жила?

— Нигде она не жила! — отрезал Клюков.

— Как же нигде? Тетенька сказала.

— Тетенька тебе что хочешь сбрешет. Только уши разевай…

— Да ты что! Вовсе без совести? — Олимпиада гневно покраснела. — Как же не жила? У папани до самой его кончины жила да у нас с тобой, почитай, год!

— Какой тебе год! — Клюков еще сильней стал трясти ногой. — А мы ее в приют когда сдавали? Позабыла? А? Позабыла, что ли, как мы эту мокрицу в приют сдавали?

Олька тронула Славика за руку и сказала:

— Мы отошли от темы. Подожди, Славик… Вы сказали про сестру милосердия. Не припомните, как ее фамилия? Славик, подожди…

Но Олимпиада завелась. Видимо, по вопросу Лоры у супругов не было полного взаимопонимания.