Страница 24 из 57
— А пионеру можно водить голубей?
— Пионеру нельзя торговать ирисками. Нельзя спекулянничать. Это запомни. Кто там?
Они остановились. В темноте маячила Соня. Чтобы доказать, что нет ничего страшного, Славик вежливо поздоровался с девочкой и спросил:
— А ты почему одна?
— Потому что одна. Уходи… Ты зачем вырядился? Как нищенка.
Вид у Славика был ужасный. Чулок опустился. В петельке болталась оторванная подвязка. Вместо новенькой белоснежной матроски свисали сырые, вымазанные плесенью и ржавчиной лоскутья. А главное украшение — синий воротничок с полосками — потерялось. Славик совсем упал духом.
Славик хотел посоветоваться с Таней, не стоит ли выстирать матроску в реке, но там, где была вожатая, чернело кривое дерево.
— Мы носили декорации, — сказал он нерешительно. — Вот и перепачкался. А чего бояться!
По виду Сони было ясно, что выдумка получилась неудачная.
— А если напали бандиты? — спросил он. — В нашем парадном знаешь какие бывают бандиты…
— Нет, — покачала головой Соня. — Лучше ты шел, шел, зашел в рощу и заблудился. Заблудился и попал на свалку. Понял. В темноте угодил в яму и порвался об железо.
— А на свалке бывает железо?
— Конечно, бывает. А потом я тебя нашла. Хорошо?
— Хорошо, — согласился Славик.
— Тогда пойдем. Хотя нет. Погоди. Сначала я тебе скажу стихи.
— Какие стихи?
— Папа придумал. В честь дня рождения. При всех говорить не буду, а сейчас, если хочешь, скажу.
— Говори.
Пока она читала стихи, Славик горестно рассматривал свои лохмотья и безнадежно пытался оттереть грязные пятна. Соня кончила декламировать.
— Уже все? — спросил Славик.
— Все, — сказала Соня.
— Ну тогда пошли.
— Я не пойду. Пускай меня позовут. Иди один.
Сквозь кусты орешника Славик увидел огни костров и услышал пронзительный голос Нюры:
— У меня главный нерв в расстройстве, мне скакать воспрещено. Так и воротилась без иголок! Высчитывайте с жалованья! Сколько хотите берите! Я такой человек!
Он пролез через гущу орешника и вышел на чистое место. Остановился, осмотрел всех по очереди и нерешительно прошествовал к костру.
Появление его было так неожиданно, что Нюра взвыла на полуслове и села на землю.
13
Утром ребята пошли на базар продавать бумагу. Таракан с Митей отправились в рыбные ряды, а Коська и Славик — к мясникам.
Пыльная площадь гудела и шевелилась. Солидный бой карусельного барабана едва пробивался сквозь людской галдеж. Чистенький старец, проталкиваясь в толпе, раздавал даром афишки.
— Пламенный привет! — сказал Коська.
Старичок посмотрел на кепку, напяленную козырьком на ухо, и афишки не дал.
— Эх ты, гриб, — сказал Коська. — Ну обожди, я еще пойду за вашим гробом плакать…
Он любил базар. Ему было весело глядеть, как все обдуривают друг друга, торгуют разбавленным молоком, спитым и подкрашенным чаем. Пацаны, выкликавшие на одну музыку: «Свежей, холодной воды кому надо!» — и те жульничали. Вода у них была не свежая и не холодная.
Вдоль длинной улицы мясных лавок летела пыль. У лавок виновато сидели псы.
Коська выбрал лавку, на которой висела гремучая железная хоругвь. На черном фоне были нарисованы две головы — свиная и коровья, а между ними выведено: «Бывший Кулибин-сын».
Багровый, словно придушенный воротом косоворотки, бывший Кулибин-сын без долгих разговоров согласился взять обе связки: и большую, Коськину, и Славину.
Он назначил три копейки за фунт.
— Почему так мало? — удивился Славик.
— А потому, что не сливошное масло, — пояснил мясник.
Сперва Коська склонялся не торговаться. «Это за фунт три копейки, — рассуждал он. — А за два фунта будет шесть копеек. А за три — еще больше… Мичман Джон не может быть не точен…»
Но, вспомнив, что на базаре все кругом жулье, он сказал:
— Ты что, опупел? Три копейки!
Мясник не обиделся. Он предупредил, что к полудню цена на обертку упадет, и принялся орудовать секирой.
Ребята долго толкались в толпе, забрели в самый дальний конец базара, где лежали пахучие, как цветы, прозрачные местные дыни и черно-зеленые арбузы с желтыми пролежнями, и закутанные в белоснежные бедуинские покрывала казашки, не слезая с арбы, отмеряли ведрами яблоки, а голозадые детишки со степным визгом забирались по огромному колесу арбы, как по лестнице, и умные верблюды взирали на все это, как из президиума. Потом ребята отправились за карусели, на барахолку. Там продавали все, что существует на свете, — шпанскую мушку, краденых кошек, козырьки без картузов и картузы без козырьков. Никто больше трех копеек за бумагу не давал. И только когда казашка-молочница назначила две копейки, они спохватились. Но было поздно. Базар словно перешептался. Цена оберточной бумаги упала.
Они подбежали к Кулибину.
— Ладно, — сказал Коська. — Бери за три копейки, и пламенный привет!
— Две копейки, пацаны, — сказал мясник приветливо.
— Да ты что! Смеешься? — заныл Коська. — Своему слову не хозяин? Ты три давал?
— Яичко к пасхе, а огурец — ко граненому стаканчику, — усмехнулся Кулибин-сын. Он вышел из лавки, облокотился о притолоку двери, обвешанный резаками в кожаных ножнах, вытер багровые руки фартуком. — В нашем ряду устав христианский: друг дружке дорогу не перебегать. А то нас, как мышов, передушат. Хотите две копейки — берите. А нет — пардон вам.
— Ну обожди! — закричал Коська, отбежав шагов на десять. — Наложил падали заветренной и фасонит. Обожди, выявим, откуда драных кошек таскаешь, Кулибин-сын, выявим, что вам цалует палец! — и, немного погодя, предложил издали: — За обе пачки рубль, и пламенный привет.
— Весы скажут, рубль или не рубль, — отозвался мясник, как ни в чем не бывало.
Ребята подошли. По весу получилось шестьдесят пять копеек.
— Тебя бы не было, по три копейки загнал! — попрекнул Коська Славика. — Вечно людям голову морочишь.
И попросил свешать на безмене.
На безмене пачки потянули на шестьдесят девять копеек.
— А больше у вас весов никаких нет? — спросил Славик.
Других весов не было.
— Тогда давай шестьдесят девять, — сказал Коська.
Мясник не стал спорить.
Он выставил на прилавок высокую моссельпромовскую банку от конфет, погрузил в нее чуть не по локоть руку и, к удивлению ребят, выудил ровно шестьдесят девять копеек.
В качестве премии Славику был подарен мосол, из которого может получиться порядочная бабка.
Самую дорогую монету — двугривенный — Коська припрятал за щеку, а три гривенника, три пятака и копеечки опустил в левый, недырявый карман брюк.
К Славику подбежала лохматая дворняжка и, устремив голодные глаза на мосол, завиляла всем задом. Это был бездомный кобелек Козырь, известный тем, что мог делать «окрошку» — так циркачи называют многократное сальто. Козырь был маленький кобелек в черных пятнах, похожий на трефовую десятку. Он скакал за Славиком то на трех, то на четырех лапах, забегал вперед и улыбался. Коська шуганул его. Козырь отскочил в сторону, но не отставал, хотя и делал вид, что бежит по своим делам, закрутивши хвост бубликом.
— Дай ему мосол, — сказал Коська важно. — Мы не нищие.
Славик бросил. Козырь схватил кость на лету и умчался прятаться.
Как только в кармане Коськи забренчал капитал, в нем что-то переключилось. Он еще больше сбил набок «кэпи», и толстогубое, со следами чернил лицо его приняло лунатическое выражение.
Старец на этот раз вручил ему афишку беспрекословно.
— Читай! — велел Коська.
Афишка начиналась словами: «Я, борец, Иван Поддубный, оказавшись проездом в вашем славном городе…» — и кончалась: «Советую молодежи подтянуться да поупражняться, чтобы выступить со мной в борьбе».
Пока Славик читал, Коська, к его ужасу, чуть не купил пожарную каску. Славик едва отговорил его от дурацкой покупки. Потом Коська стал прицениваться к канделябру на четыре свечи с голой бронзовой бабой.