Страница 28 из 45
— Да, да, — сказала Татьяна, — об этом даже в «Вечернем Ленинграде» писали.
Мы все заржали, и до Петьки, кажется, дошло. Он сказал:
— Ну и ладно. А я их бить буду.
— Или они тебя, — сказала Татьяна.
— Партизан-одиночка, — сердито сказал Гриня. — А как мы будем смеяться, Шарова? Хором или по одному?
— При любом случае и по любому поводу, — сказала Татьяна. — И хором и поодиночке.
— И будем мы называться РС, — торжественно сказал я.
— Как? — спросил Матюшин.
— Я знаю, — сказал Петька, — РС — это реактивные снаряды. Так «катюши» в войну назывались. Вззззз! Бумц!
— Ничего подобного, — сказал я, — РС — это рохлики смеются.
— Отлично! — сказал Гриня. — Но все-таки нельзя допускать партизанщины. Неорганизованной. Надо, пожалуй, согласовать это с пионерской организацией.
— Я согласую, — сказал я, вспомнив, кто у нас председатель совета отряда (М. Басова).
— Ох! — сказала Татьяна. — Уж лучше я согласую.
— Ах! — сказал я. — Не понимаю…
— А я понимаю, — сказал Зворыкин, ухмыляясь. — Он…
— Он будет у нас командиром, — быстро сказала Татьяна.
— Он новенький, — сказал Матюшин.
— А ты старенький, — сказала Татьяна. — Кто за?
Все подняли руки. Даже Петька. Он, в общем-то, неплохой парень.
— Кто против? — спросила Татьяна уже просто так.
— Я! — сказал кто-то сзади.
Вот так! Конечно, это была М. Басова. Я знал, что она в долгу не останется.
— Ты все слышала? — спросил ее Гриня Гринберг.
— Я ничего не слышала, — сказала Маша, — но вы его куда-то выбрали. А его нельзя выбирать.
— Почему? — спросил Гриня.
— Его никуда нельзя выбирать, — продолжала Басова. — Во-первых, он слишком добренький. А значит, он не будет требовать как следует. Во-вторых, у него… как это… а-мо-раль-ное лицо.
Еще новости! Лицо у меня как лицо. Разве только веснушки, будь они неладны. И при чем здесь мое лицо — в общественном деле?
— А что, обязательно красавчиком надо быть? — спросил я. — Как…
— Вот, — сказала Басова, — вы же сами видите, что, кроме всего, у него не хватает… как это… ин-тел-лек-та. Он не-ин-тел-лек-туальная личность.
Ладно, заведу себе записную книжку и буду записывать:
Эмоции (?)
Караваев-Каратаев (?)
Троянская война (?)
А-мо-раль-ное лицо (?)
Не-ин-тел-лек-туальная личность (?)
И какая разница между лицом и личностью — все узнаю! И научу этим словам своего Повидлу. И он ее — М. Басову растерзает, раздраконит в мелкие клочки и закопает их у Петропавловской крепости в глубокую-глубокую яму. А я посажу там репейник и раз в неделю буду приходить туда и рыдать. Не буду рыдать! Буду смеяться.
Этого всего я не сказал, а только подумал, но так посмотрел на Марию Басову, что она икнула. Ничего она не икнула, а продолжала как ни в чем не бывало. И сказала такое, что тут уж я икнул.
— Вчера, — сказала она, — я видела, как его за плечо вел милиционер! И что-то строго ему говорил. На Некрасова, угол Чехова. А милиционеры зря за плечо не водят.
Все посмотрели на меня.
— Вел? — спросил Матюшин.
— За плечо? — спросил Гриня.
— Влип? — спросил Петька.
Татьяна молчала.
— Влип, — сказал я, — вел, — сказал я, — за плечо, — сказал я и ушел. И даже не обернулся — так мне вдруг стало обидно. Сразу вспомнил ту девчонку в старой школе.
…12.15 — Ушел с уроков.
12.25 — Пришел домой.
Никого нет. Это хорошо.
12.25–12.26 — Поддал под зад Повидлу.
12.26–13.00 — Лежал на диване. Думал. Непроизводительно. Ну и шут с ним.
13.00–13.10 — Смотрел в зеркало. Лицо как лицо.
…Она как-то сказала, что будет дружить с Венькой Жуком. Ну и дружи, сказал я тогда, и правильно. Может, это ему поможет. Опять стихи: может — поможет… Гвозди бы из этих людей делать… А я, наверно, не гвоздь. Дал еще раз Повидле. Он удивился. Вот ведь что — удивился, а не обиделся, а я чуть… чуть… не заревел. «Репортаж с петлей на шее». Фучик бы не заплакал и вообще не так бы себя вел. Пойду-ка я к дяде Саше летчику. Поговорю с ним. С батей-то не больно поговоришь. Ему все некогда. У него — то тунеядцы, то «политурщики», то еще почище… Был бы летчиком или, как у Машки, профессором — тогда бы поговорили…
Я постучал.
— Входи, — сказал дядя Саша.
Я вошел и поздоровался.
— Привет, — сказал дядя Саша, — садись, возьми книжку или покури. Я сейчас письмо кончу, а потом — к твоим услугам.
Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал, и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал и обрывки в карман засунул.
— Чего скажешь? — спросил он.
— Зачем вы письмо разорвали? — спросил я.
Он ничего не ответил. Походил немного, посвистал, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик в столе, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.
— Красивая? — спросил он.
— Зачем вы письмо разорвали? — опять спросил я.
— Нравится? — спросил он, кивнув на фотографию.
— Здорово! — сказал я.
И верно, здорово. Не знаю уж как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетелись, и смотрит прямо в глаза.
— Что ты понимаешь, — пробурчал дядя Саша.
— Понимаю, — сказал я и почему-то вздохнул.
— Ну, ну, — он посмотрел на меня сверху вниз, прищурился и спросил: — Чего стряслось?
— Почему вы письмо порвали? — еще раз спросил я.
— Слушай, ты, настырный тип, это не твоего ума дело.
— Ну и ничего у меня и не стряслось, — сказал я.
— А ты к тому же еще и вредный тип, — сказал он сердито. — Ты же мне ничем не поможешь, зачем же я перед тобой свои болячки ковырять стану.
— А зачем вы тогда мне эту фотографию показывали? — рассердился я.
— А верно, зачем? — засмеялся дядя Саша. — Чем ты мне поможешь?
— А может, и помогу, — сказал я.
— Да, — сказал он, — я знаю. У тебя такой характер — ты помогать любишь. — Он задумался. — Слушай, я… глупый, наверно…
— Ну что вы, — сказал я вежливо.
Он засмеялся.
— Спасибо, — сказал он. — Чем черт не шутит. Ты такой. Тебе люди должны верить.
— Спасибо, — сказал я.
Он опять засмеялся.
— Ну, и гусь ты, Сенька, — сказал он, — вот уж гусь! Э-э! Была не была. Глупо, конечно, но… Ты свободен сейчас?
— Ага.
— Вот тебе адрес. Позвони три раза. Тебе откроют. И ты скажи, что я… не могу. Азаренков не может.
— Чего вы не можете?
— Ты мужчина или кто? — спросил он сердито. — Ну, а мужчина не должен быть слишком любопытным. Скажи, что Азаренков не может. И все.
— Ладно, — сказал я и пошел к двери.
— Слушай, а что все-таки у тебя стряслось? — спросил он вдогонку.
— А вы мужчина, дядя Саша? — спросил я.
— Гусь ты!
— Ага, — сказал я и отправился на Литейный.
…Она и верно была очень красивая. Как М. Б., если честно, то даже лучше. Почему дядя Саша решил, что я ничего не пойму? Очень даже я понимаю. Только Машу не очень понимаю. Ну, может, еще пойму. У меня все впереди, как говорит Ангелина Павловна.
— У-у, какие у тебя отличные веснушки, — сказала та красивая.
— Веснушки как веснушки, — сказал я.
— Конечно, — сказала она. — Значит, Азаренков не может?
— Ага, — сказал я.
— А я могу? — спросила она.
— Не знаю, — сказал я.
— Слушай, — сказала она шепотом, — тебе нравится какая-нибудь девочка?
— Нра… то есть нет… то есть… — сказал я.
— Ну, раз «то есть», тогда ты меня поймешь. Я не хо-чу его ви-деть. Твоего Азаренкова. Который — сам-не-пришел. А прислал какого-то парня с веснушками — не сердись, они тебе идут. А он пусть летает. На тебе персик и скажи ему, что я тоже не могу…
Я обрадовался. Раз и она не может…
— …не могу его видеть, — докончила она.