Господа офицеры и братцы матросы

Карцев, выказавший некоторую энергию в первое время управления своим корпусом, в последующие годы, назначенный сенатором и потом членом государственного совета, по множеству других занятий, передав все заботы по корпусу своим помощникам, так далеко держался от воспитанников, что они видели его не более одного и редко двух раз в продолжение целого года. Подобное отношение главных начальников учебных заведений к своим педагогическим обязанностям и поражающая нас теперь грубость нравов были не в одном Морском корпусе, но почти во всех подобных ему учебных заведениях».

Из почти неизвестных воспоминаний Д. Б. Броневского, учившегося в Морском корпусе в конце XVIII века. Думаю, что несмотря на весьма обширную последующую цитату, читатель найдет в воспоминаниях Д.Б. Броневского много любопытного о быте кадет и гардемарин русского парусного флота. Итак, предоставим слово Д.Б. Броневскому: «В мое пребывание в Морском корпусе строевой службы не было; правда, что маршировали, но учителем у нас был танцмейстер Де-Роси. Можно представить себе, что это за маршировка была! Что некогда существовало фронтовое образование в Морском корпусе, то на это было доказательство в ротных амуничниках, где хранились ружья и очень красивые каски. При мне установлен был новый мундир для морских кадет. Он был двубортный, темно-зеленого сукна, с дутыми пуговицами; на эполетах вышитые золотом якоря, исподнее из белого сукна, длинные сапоги и треугольная шляпа. Голову пудрили и носили косу. В домашнем костюме перемена была только в том, что вместо длинных сапог носили башмаки, и головы не пудрили; я застал еще старинный мундир, который донашивали…, белье переменяли два раза в неделю и вообще за опрятностью строго смотрели. Всякий день поутру дежурный офицер осматривал кадет и горе тому, у кого найдется какая-нибудь неисправность в одежде! Оставить без булки (это был обыкновенный завтрак и булки эти были очень вкусны) было легким наказанием, а то и розги. Особенно был нещаден Елисей Яковлевич Гамалея, который после Мамаева был нашим ротным командиром. Дня субботнего трепетали все те, которые в продолжение недели кому-либо из своих учителей плохо отвечали, и поэтому дежурная комната в субботу наполнялась кадетами, и считалось необыкновенным счастьем, если кто оттуда выйдет не высеченным. Словом, розги очень часто употреблялись и иногда за маловажные проступки. Кормили нас дурно: негодная крупа в каше, плохая говядина нередко подавалась на стол, и притом в меру отпущенный хлеб приводил в отчаяние наши молодые желудки. Смело могу сказать, что все шесть лет, проведенные мной в корпусе, были временем строгого воздержания в пище, исключая тех дней, когда в дни отпусков, по неточному расчету эконома поставят лишние приборы, тогда, кто проворней, прибор этот приберет к себе на колени и воспользуется двойною порцией. У нас была всеобщая ненависть против эконома, и его клеймили именем вора и на стенах корпуса и даже на деревьях летнего сада.

Дежурные офицеры показывались в камеры в известные часы, а в остальное время внутренний порядок лежал на старших и подстарших, которые выбирались из гардемарин; лучшие из них производились в унтер-офицеры. Офицеры редко бывали с кадетами, от этого в ежедневной их жизни было много произвола. Как в обществе неустроенном, где нет строгого полицейского надзора, преобладает физическая сила, так и у нас кулачное право развито было в высшей степени. По поступлении моем в корпус, мне надо было стать в ранжир по физической силе и потому выбран мне был сперва один, а потом другой соперник; с обоими по очереди я обязан был выдержать бой на кулаках: одного я одолел, а другой меня поколотил. И из этих двух боев выведено было весьма логическое заключение: все те, которые подчиняются силе поколоченного мною кадета, подчиняются и мне; напротив те, которые сильнее поколотившего меня, суть мои повелители, и я обязан им повиноваться, под страхом быть поколоченным. Бывали случаи, что за невинно угнетаемого вступались богатыри ротные, но это редко случалось, и все мы жили в беспрерывной междусобойной войне до производства в гардемарины. Достигнув до этого вожделенного чина, у кадет прежние дикие замашки смягчались; показывались понятия о чести и прежде бывший дикарь стал походить на человека. Впрочем, у этих молодых людей, кроме уважения к силе физической, были и свои хорошие свойства. Они не терпели слабодушия, лукавства, похищения чужой собственности и провинившиеся в подобных проступках наказывались жестоко. В этой спартанской школе было и свое хорошее. Здесь закаливали характер в твердую сталь; здесь получалось омерзение ко всему низкому, и я уверен, что на многих моих товарищей это воспитание благодетельно подействовало; утвердительно могу сказать о себе, что оно мне принесло большую пользу».

Как правило, все родители, отдавая детей в Морской корпус, искали им благодетеля, который бы присматривал и помогал. Адмирал П. А. Данилов в своих воспоминаниях так описывал свои первые дни в корпусе в начале 70-х годов XVIII века: «Благодетелей в Кронштадте никого не было, мать моя, приехав со мною, приставила к учителю корпуса Лебедеву, который имел казенную квартиру вне корпуса… Тогда в корпусе было такое положение о переводе из класса в класс, что хотя бы кто и обучил, например, первую часть арифметики, то должен в оном пробыть до положенного времени экзамена, который делали через полгода, а по экзамену, если окажется, что знает твердо выученное, тогда переводят во вторую часть арифметики, а от сего таким же образом в геометрии и так далее, отчего я в первый раз и проиграл перед другими. Я, будучи определен с некоторыми в одно время, и написан в первую часть арифметики, и все имели начало, то есть знали три первых правила: сложение, вычитание и умножение, и кончили вместе вперед экзаменом в июне сего года (1173 г.). Спрашивали каждого из нас, кто надеется выдержать экзамен в третью часть арифметики? Я хотя и знал, казалось мне, не хуже других, однако, сомневался, а потому объявил, что я нетвердо знаю; других перевели, а я остался еще на полгода, а через то впоследствии хотя уже и положение было переменено и, хотя не ленился, но не мог их догнать и они вышли прежде меня годом в офицеры. Тогда я узнал, что иногда нужна смелость… У меня была постель и хорошая, и матушка снабдила меня чайным прибором фарфоровым и прочими излишними для кадета принадлежностями. Определен был фельдфебель из морских батальонов. Он был старший в нашей камере, он меня очень ласкал, и выманил у меня все на подержание, и все у него осталось, и спал я уже на казенном тюфяке».

Из записок адмирала Д.Н. Сенявина: «В 1773 году в начале февраля батюшка сам отвез меня в корпус, прямо к майору Голостенову, они скоро познакомились и скоро подгуляли. Тогда было время такое: без хмельного ничего не делалось. Распростившись меж собою, батюшка садился в сани, я целовал его руку, он, перекрестя меня, сказал: «Прости, Митюха, спущен корабль на воду, отдан Богу на руки! Пошел!» и вмиг из глаз сокрылся. Корпус Морской находился тогда в Кронштадте, весьма в плохом состоянии, директор жил в Петербурге и в корпусе бывал весьма редко; по нем старший был полковник, жил в Кронштадте, но вне корпуса, бывал в корпусе почти каждый день, для того только, что был в корпусе. За ним управлял по всем частям майор Голостенов и жил в Корпусе, человек посредственных познаний, весьма крутого нрава и притом любил хорошо кутить, а больше выпить. Кадет учили математическим и всем прочим касательно мореплавания наукам очень хорошо и весьма достаточно, чтобы быть исправным морским офицером, но нравственности и присмотра за детьми не было никаких, а потому из 200 или 250 кадет ежегодно десятками выпускались в морские батальоны и артиллерию за леность и дурное поведение. Вот и я, пользуясь таким благоприятным временем, в короткое время сделался ленивцем и резвец чрезвычайный. За леность нас только стыдили, а за резвость секли розгами, о первом я и ухом не вел, а другое несколько удерживало меня, да как особого присмотра за мною не было и напомнить было некому, то сегодня высекут, а завтра опять за то же. Три года прошло, но я все в одних и тех же классах, наконец, заскучило, я стал думать, как бы поскорее выбраться на свою волю, притворился непонятным, дело пошло на лад и я был почти признан таковым, но к счастью моему, был тогда в Кронштадте дядя у меня капитан 1-го ранга Сенявин. Узнав о намерении моем, залучил меня к себе в гости, сперва рассказал мне все мои шалости, представил их в самом пагубном для меня виде, потом говорил мне наилучшие вещи, которых я убегаю по глупости моей, а потом в заключение кликнул людей с розгами, положили меня на скамейку, да и высекли препорядочно, прямо как родной, право, и теперь то помню. После обласкал меня по-прежнему, надарил конфектами, сам проводил меня в корпус и на прощанье подтвердил решительно, чтобы я выбрал себе любое, то есть или бы учился или каждую неделю будут мне те же секанцы. Возвратясь в корпус, я призадумался, уже и резвость на ум не идет, пришел в классы, выучил скоро мои уроки, память я имел хорошую и, прибавив к тому прилежание, дело пошло изрядно. В самое это время возвратился из похода старший брат мой родной, часто рассказывал нам в шабашное время красоты корабля и все прелести морской службы, это сильно подействовало на меня, я принялся учиться вправду и не с большим в три года кончил науки и был готов в офицеры».