Любитель сладких девочек

У них там был свой собственный магазинчик, куда вход «выселенным» строго был заказан. Свое почтовое отделение. Свой фельдшерский пункт. Общей у них была лишь столовая.

А вообще, там все было свое. Свои порядки, свои устои, и даже мужчин и женщин здесь делили между собой по своим собственным законам. Холостяки если и не особенно приветствовались, то и не преследовались волчьей стаей с таким остервенением. Не то что в их закордонном барачном захолустье. Здесь каждой твари должно было быть по паре. Иначе человек превращался в изгоя, как вот она…

– А чего ты хотела?! – вытаращила на нее глаза Нинка, когда они сдали смену и, еле волоча ноги, двинулись в душевую. – Ты вообще куда приехала-то?! Тут прынцев нету и быть не может! Я и сама уже третьего мужика переживаю. Думаешь, мне так уж хочется, что ли?! А что делать?! Да и деньги нужны. Еще немного скоплю и за «кордон» переселюсь. А в нашем гадюшнике по-другому нельзя. Здесь не принято по-другому. А ты уже три месяца в холостых. Удивляюсь, как это ты до сих пор одна? А Федька – он зверь. Не знаю, Машка, как ты сегодня ночь переживешь… Угораздило же тебя отделиться от других!

– Не могу я трусами трясти у посторонних людей перед носом, понятно? – огрызнулась до сего молчаливо ступавшая по ее следам Маша и принялась с гримасой отвращения стягивать с себя прокопченную спецуху. – Пусть уж лучше такой закуток – два на два с половиной, зато с отдельным входом и своим собственным окном…

– Во-во! Будет тебе отдельный вход, уж поверь! Эта тварь тебе устроит еще не одну «варфоломеевскую» ночь. Тебе бы за «кордон», там почти безопасно. А тут…

– А милиция? – вяло поинтересовалась Маша, переступая на цыпочках по холодному бетонному полу к единственной лейке в их душевой. – Может, у них попросить помощи?

– Совсем больная. – Нинка села на скамейку, где холмиком высились их рабочие тряпки. – Они сами в очередь к тебе выстроятся. К тому же Федька… У него здесь все куплено. Уж за что он здесь – не знаю, но что блатной – это точно. Это тебе о чем-то говорит?

Маша слушала ее вполуха. Горячие струи воды, бившие косо из давно забившейся проржавевшей лейки, стекали по закостеневшему от нудной работы позвоночнику и исчезали в осклизлом стоке. Серо и убого… Гадко и противно…

В их квартире была огромная чугунная ванна с литыми золочеными ручками, медными сверкающими кранами и веселой мощной струей воды, взбивающей душистые пенки и масла в густую крепкую пену. Маленьким ребенком Маша держалась за ручки, боясь нырнуть с головой. Будучи взрослой, ухватывалась за них, чтобы рывком выпростать свое сильное тело из воды. Потом обычно сдергивала с крючка огромное мохнатое полотенце, обматывалась им и, оставляя на полу следы мокрых ног, шла к себе в комнату. Там она насухо вытиралась и облачалась либо в пижаму, либо в домашний шелковый костюм, на котором всегда настаивала мать.

– Женщина не должна выглядеть кухаркой ни при каких обстоятельствах! – увещевала она дочь, застав ту дома в халате либо в футболке и стареньких джинсах. – Ты всегда должна чувствовать себя женщиной! Всегда! Даже в поле!

Что бы она сказала сейчас, увидев свою дочь на сером дощатом полу в убогой душевой консервного заводика? Ужаснулась бы, упала бы в обморок, узнав, в окружении какой шушеры живет она? Или отреагировала как-то еще?..

Этот вопрос мучил Машу все три месяца, которые она здесь провела.

Знала ли мать об участи, которая ждала ее дочь в этом дальнем уголке нашей необъятной родины? И если знала, то как могла ввергнуть в пучину такого ужаса?

– Хорош баландаться! – Нинка звучно шлепнула ее сильной ладонью по голому боку и тут же вытеснила из-под редких спасительных струй воды. – Обсыхай пока, теперь моя очередь.

Нинка мылась всегда суетно, суматошно. То и дело роняла скользкий кусок мыла и долго его поймать потом не могла. Наскоро мылилась, наскоро ополаскивалась, кое-как вытиралась и поспешно втискивала себя в чистую одежду, которую они оставляли на пластиковых крючках в предбаннике.

– Голову будем сушить? – озадачилась напарница, обнаружив сломанную сушилку. – Или так пойдем?

Маша не отреагировала, скрутив волосы жгутом и пряча их под толстой шерстяной шапочкой. Провести здесь лишние несколько минут – в душном, прокоптившемся пару душевой – было выше ее сил. У нее всего лишь по три часа в день, не считая выходного, перед тем как в общагах отрубали свет. И эти три часа всегда были ее личным и неприкосновенным временем. Временем уединения, отдыха и блаженного покоя перед телевизором – крохотным черно-белым «Рекордом». Маша приобрела его по случаю в областном центре в тот день, когда оформлялась в головном управлении. Купила в комиссионке по такой смешной цене, что надежды на то, что телевизор находится в рабочем состоянии, у нее практически не было никакой. Но телик показывал. Как только она водрузила его на казенную тумбочку в крохотном закутке, выделенном ей в «порядке исключительного исключения», нажала «патриархальный» тумблер, он сразу же забубнил, выдавая ей программу за программой. Тогда она, как наивная чукотская девушка, вдруг поверила в то, что у нее все здесь получится. Что она привыкнет и втянется. Но… не слюбилось и не срослось. Через три месяца ее пребывания в этом затерявшемся среди снегов поселке кривая ее радужной эмоциональной эйфории резко поползла вниз.

Единственной радостью в жизни оставались эти вот три часа после рабочей смены.

Она шла с Нинкой с работы. Заходила, как привязанная, следом за ней в магазин. Скупала все, что можно было скупить: от засахарившегося варенья и черствых перемерзших кренделей до глянцевых красивых журналов и оригинальных фарфоровых пепельниц. Она выстраивала их строем на подоконнике, который выстлала мягким блескучим мехом какого-то животного. Его ей втиснул «за бутылку» местный поселенец, убедив, что сей мех когда-то носил самый настоящий соболь. Ему Маша верила мало, зная, что местный контингент нередко грешит против правды. Но мех на подоконнике со стройным рядом фарфоровых пепельниц смотрелся великолепно. К тому же закрывал собой нижнюю часть рамы, из щелей которой садил такой ветер, что к утру стекло со стороны комнаты покрывалось густым шершавым инеем. И хотя она его завесила бамбуковой вьетнамской шторкой, это мало спасало от холода.

Тумбочку и узкую пружинную кровать, визгливо выражавшую протест при каждом ее вторжении, Маша также застелила меховыми шкурками, которые самоотверженно сшивала в аккуратные квадраты в единственный выходной день в неделю. Получилось красиво и почти уютно. Войдя во вкус, благоустраивая свою крохотульку комнатку, она увешала стены глянцевыми картинками из купленных журналов, втиснув их в пластиковые рамки, застелила некрашеный дощатый пол толстым ковром, который, вняв ее просьбам, приобрела ей одна «закордонная» барышня в своем магазине. И маленький дощатый пенал, коим сначала ей показался выделенный угол, превратился в миленькую обжитую комнатку.

– Ничего себе! – завистливо выдохнула через нос Нинка, как-то напросившись к ней в гости. – А то у меня… Что ни куплю, все пропивают. Сейчас я уже поумнела, стала просто деньги копить. А жить приходится, как на вокзале, хотя комната больше твоей раза в четыре. Какая ты…

– Какая? – Маша гремела в тумбочке пластиковыми кружками, собираясь угостить Нинку чаем.

– Не такая, как все. Странно, что ты вообще здесь оказалась… Тут ведь у нас либо за длинным рублем, либо с длинным хлыстом, либо со сроком. Ты не за деньгами, это точно.

– С чего ты так решила? – осторожно поинтересовалась Маша, выдвинула на середину комнатушки две табуретки и, накрыв их льняной салфеткой, устроила подобие стола.

– Так покупаешь всякую лабуду! Чего же тут непонятного? Те, кто за деньгами сюда едет, те денежки куркулят. На журнальчики и пятилетнее варенье ни рубля не потратят. А ты то циновки какие-то на окна вешаешь, то все пластмассовые рамки с пепельницами в магазине скупаешь. Благо бы курила, а то ведь от дыма тебя воротит!