Страница 111 из 141
— Сожалею, но это — правда, — твердо произнесла она. — Я знаю тебя, Тэм, лучше, чем кто-либо. Я просто не хотела этому верить, но, видно, придется. Но теперь — во имя семьи Дэйва, которая во мне нуждается. Я не смогла помочь Дэйву, но я смогу помочь им — сколь долго, не знаю, но только если никогда больше не увижу тебя. Если я позволю тебе приблизиться к ним через меня, ты и их уничтожишь.
Она замолчала и посмотрела на меня. Я открыл было рот, чтобы возразить ей, но понял, что это ничего не изменит. Мы просто молча стояли друг против друга на расстоянии в несколько футов и смотрели через пространство, которое на самом деле было гораздо шире, словно бездна, глубже и шире всего, с чем до сих пор мне приходилось сталкиваться.
— Что ж, Тэм, тебе лучше уйти, — наконец произнесла она.
Ее слова снова вернули мне чувство реальности.
— Да, — уныло согласился я. — Кажется, так будет лучше.
Я отвернулся от нее и пошел к двери. Какое-то мгновение во мне еще теплилась надежда, что она может позвать обратно. Но позади меня не было слышно никаких звуков движения. Проходя через дверь, я в последний раз оглянулся обратно.
Она не двинулась с места и по-прежнему стояла на том же месте, словно незнакомый мне человек, ожидая, когда я уйду.
И я ушел. И совершенно подавленный вернулся в космопорт.
Один, один, совершенно один…
Глава 16
Я на первом же корабле вылетел на Землю. Теперь у меня было преимущество практически перед кем угодно, кроме лиц с дипломатическим статусом, и я пользовался им.
Я вновь оказался в каюте первого класса, но теперь мне было еще более одиноко, чем раньше. Эта закрытая каюта была подобна убежищу отшельника вроде меня. Словно кокон, в котором я мог запереться и прийти себя, прежде чем снова появлюсь на людях. Ибо с меня было содрано все, вплоть до самой сути моего старого «я», и не осталось ни одной иллюзии, которая могла бы успокоить меня.
Большую часть иллюзий еще довольно рано содрал Матиас. Но оставались клочки — наподобие омытой дождем памяти о руинах Парфенона, на которые я привык смотреть через видеоэкраны еще мальчишкой. После того, как смертоносная диалектика Матиаса срывала с меня еще один лоскут нерва или мышц, Парфенон, как казалось моему юному разуму, опровергал все аргументы Матиаса.
Когда-то было так, — и, следовательно, я должен был ошибаться. Парфенон существовал с давних пор, и если бы люди Земли были тем, чем определил их Матиас, он никогда не был бы построен. Но он был — и это я видел своими глазами. Потому что сейчас это уже были просто руины, а учение Матиаса вынесло испытание временем. Однако я каким-то образом сохранил мечты о слове и правоте для тех, кто родился на Земле, несмотря на измененные и величественные детища других миров, бывшие руинами, подобно Парфенону.
О чем говорила Лиза? Если бы я понял ее, то мог бы предвидеть эту ситуацию и не строил бы иллюзий, что Эйлин могла простить меня за смерть Дэйва. Лиза тогда упомянула о двух порталах; что для меня остались только два портала, и что она была одним из них. Теперь я знал, что такое эти два портала. Это были двери, сквозь которые меня могла достать любовь.
Любовь — смертоносная болезнь, которая забирает силу у мужчин. Не просто плотская любовь, но любой, даже слабый голод по привязанности, по красоте, по надежде на приход чуда. Ибо теперь я вспомнил одну вещь, которую так никогда и не смог сделать. Я никогда не мог причинить боль Матиасу, к моему стыду, или даже побеспокоить его. А почему бы и нет? Потому что он был в совершенном здравии, как какое-нибудь стерилизованное тело. Он никого и ничего не любил. И таким образом, отринув Вселенную, он ее же и заполучил, потому что для него Вселенная тоже была ничем. И в этой превосходной симметрии, ничто по отношению к ничто, он и отдыхал, умиротворенный, подобно камню.
И неожиданно я понял, что снова мог бы выпить. До сих пор я не мог этого сделать из-за ощущения вины и надежды и из-за изорванных клочьев подкупающей, чувствительной к любви плоти, все еще трепещущей на чистом скелете философии Матиаса внутри меня. Но теперь…
Я громко рассмеялся в своей каюте. Потому что тогда, в пути на Кассиду, когда мне столь необходима была эта анестезия спиртным, я не смог ее использовать. А теперь, когда в ней не было необходимости, я мог плыть в ней, если бы того пожелал.
Естественно, всегда с оглядкой на значимость моего профессионального положения и на то, чтобы не перебирать на публике. Но теперь не было никакой причины, удерживавшей меня от того, чтобы в одиночестве напиться в своей каюте прямо сейчас, если мне того хотелось. И действительно, была масса причин, чтобы сделать именно это. Ибо это был повод для празднества — час моего освобождения от слабостей плоти и разума, которые причиняли боль всем обычным людям.
Я заказал бутылку, бокал и лед. И поздравил свое отражение в зеркале, напротив дивана, где сидел я с бутылкой у локтя.
«Slainte, Tam Olyn bach!» — поздравил я себя. И в этот момент в моих жилах метафорически пенилась вся моя наследственность шотландцев и ирландцев. Я пил крупными глотками.
Доброе виски разожгло внутри меня огонь, и комфорт снизошел на меня. И спустя некоторое время тесные стены каюты отодвинулись от меня на какое-то расстояние, тогда как обширные воспоминания того, как я летел, держа в упряжке молнии, под гипнотическим воздействием Падмы, в тот день в Энциклопедии, снова вернулись ко мне.
И я еще раз почувствовал силу и ярость, пришедшие ко мне в ту минуту, и я впервые понял, что во мне нет больше человеческой слабости, сдерживающей меня, чтобы помешать использованию молний. Ибо в первый раз я увидел возможности для их применения и УНИЧТОЖАЮЩУЮ силу! Возможности, по сравнению с которыми то, что сделал Матиас, или то, чего я достиг до сих пор, было детской игрой.
Я пил, мечтая о вещах, которые были возможны. И спустя некоторое время я заснул или забылся — что бы это ни было, и мне наяву пригрезилось.
Это был сон, в который я погрузился прямо из состояния бодрствования, без всякого, как казалось, перехода. Неожиданно я очутился там — и это там было каким-то местом на каменистом холме, между горами и морем на западе, в маленьком каменном жилище, скрепленном торфом и грязью. Маленькое однокомнатное жилье без очага, с примитивным горном, со стенами, сходящимися к дыре в крыше для выхода дыма. На стене, возле огня, на двух деревянных колышках, вбитых в пазы между камнями, висела моя единственная ценная вещь.
Это было семейное оружие, настоящий, неподдельный старинный палаш шотландских горцев — клайдхэммор — «великий меч». Длиною свыше четырех футов, прямой и обоюдоострый, с широким лезвием, не сужающийся к концу. Рукоятка его была простой, с поперечным стержнем, с градами, смотревшими вниз. Вместе с тем, это был двуручный меч, осторожно завернутый в промасленные тряпки и лежавший на колышках, ибо у него не было ножен.
Но во сне я снял и развернул его, ибо был человек, с которым мне предстояло встретиться через три дня, примерно в полудне пути оттуда. Два дня небо было безоблачным, и хотя солнце светило ярко, было холодно. Я сидел на берегу, затачивая оба края длинного меча серым, сглаженным морем камешком, подобранным на берегу. На утро третьего дня небо было затянуто облаками, и с рассветом начался легкий дождь. Поэтому я укрыл меч длинной прямоугольной шотландкой, что накинул на себя, и отправился на место встречи.
Дождь яростным холодным потоком хлестал мне в лицо. Ветер был пронизывающим, но под толстой, чуть ли не промасленной шерстью моей шотландки я и мой меч были сухими, и прекрасная, яростная радость поднималась во мне — чудесное чувство, превосходящее все, что я когда-либо чувствовал прежде. Я мог попробовать его на вкус, как волк, должно быть, чувствует вкус горячей крови в своей пасти, ибо не с чем было сравнить это ощущение. Я шел для того, чтобы отомстить.
И неожиданно я проснулся. Я увидел, что бутылка почти пуста, и почувствовал тяжелое, вялое похмелье. Но радость из моего сновидения по-прежнему была со мной. И я вытянулся на диване и снова заснул.